Ночь между июлем и августом - Дарья Золотова
Ратка сосредоточенно потягивала джин и пялилась в телевизор с таким вниманием, что и Марек обернулся посмотреть на шипящий экран. Кажется, там был тот комедийный сериал про странноватую жену — но он не стал бы утверждать с уверенностью, что именно там идёт, потому что помехи съели лица актёров почти полностью, а голоса разобрать было и подавно невозможно.
— А что это у вас такое с телевизором? — поинтересовалась она после грандиозно громкого глотка. — Ни глазами, ни ушами ничего не разберёшь.
— Это после грозы прошлогодней, — охотно пояснил бармен. Ага, подумал Марек, а мне-то ты наврал, что помехи…
— Что ж вы его не почините? — скривилась Ратка. — Он меня раздражает, даже пить невкусно. Я раньше думала, это содовая шипит, а теперь смотрю — нет, он. — Это, наверное, тоже была шутка, так что Марек на всякий случай посмеялся. — Ну, включите тогда хоть радио, что ли.
— За разумную дополнительную плату, — подмигнул бармен и нырнул в подсобку. Марека сперва от таких непредвиденных трат чуть удар не хватил, но тут он сообразил наконец, что и это была шутка, и постарался заставить себя расслабиться.
Из подсобки полилась простенькая старомодная мелодия — милые девчачьи голоса напевали что-то о часовне любви. Марек не разбирался в таких вещах, но, кажется, этой песне было не меньше пяти лет. Теперь такие популярностью не пользовались.
Ратка вскочила так стремительно, что у Марека закружилась голова. Ещё сильнее она закружилась, когда он сам вставал из-за стола, принимая протянутую руку.
— Я хочу танцевать, — шепнула Ратка и прижалась своей стриженой беленькой головкой к его плечу, скрытому за толщей громоздкого застиранного пиджака.
— И я хочу, — выдохнул Марек в её пахнущие мятным мылом волосы. — Но здесь так мало места…
— Глупый, нам и не нужно много. — Ратка оттолкнула ногой пустующий столик и увлекла Марека за собой, в танец. — Лишь чуть больше места, чем в гробу, потому что в гробу может поместиться только один, а нас двое. Чем уже пространство, где мы танцуем, тем теснее мы сможем прижаться друг к другу. Неужели ты не понимаешь?
Марек понимал. Он понимал сейчас, кажется, даже вечный её кладбищенский юморок, который всегда царапал душу, как фальшивое пение царапает слух. Откуда-то издалека, из подсобки, где было радио, звенели свадебные колокола.
Прямо перед его глазами сейчас были её, и он смотрел в них и видел несказанную, невысказанную, несознаваемую печаль — так могла бы смотреть собака или корова, будь у неё голубые человечьи глаза. Раньше её лицо бывало так близко и так долго перед ним только в темноте, когда он не мог различить ничего, кроме выступа носа, мягких полукружий щёк, влажного блеска зрачков: словом, всего, чего достаточно, чтобы понимать, куда целиться губами. Теперь он видел всё, знал всё, склеился с ней руками и животами, слился в одно целое. Он знал её печаль и знал, что она о ней не знает. Вот откуда, должно быть, и брались её грубые шутки, глупые выходки, вызывающая демонстративность поведения… Ратка не забыла пережитое, она только научилась прятаться от него.
Марек качался то влево, то вправо, отступал назад, подступал вперёд, повинуясь движениям её гибкого тела. Её сердце билось совсем рядом с его грудью, её дыхание он слышал лучше, чем своё. Он впервые заметил у неё маленькую жёлтую родинку на шее и крошечный шрамик недалеко от виска. Он видел, как капельки пота блестели на её волосах, точно жемчужинки. Он совсем не думал о любви. Он весь был любовь.
Песня прервалась коротеньким джинглом, оповещающим, что слушают они не что-нибудь, а радио такое-то в городе таком-то. Потом пошла реклама самого замечательного на свете пекарского порошка для домохозяек. Ратка приостановилась на секунду около их столика, чтобы глотнуть джина и отереть лоб тыльной стороной ладони. Бармен смотрел на них из-за стойки и, кажется, улыбался.
Марек почти не ощутил горечи из-за того, что прервалось их единение, он знал — оно возобновится. Он даже немного обрадовался этой паузе, потому что чувства, переполнявшие всё его тело, могли теперь худо-бедно оформиться в мысли. Оставалось только дождаться, пока мысли, в свою очередь, оформятся в слова, чтобы сказать ей то самое, самое важное… «Ты выйдешь за меня?» — это слишком просто, а более изощрённые формулировки обыкновенно отдают пошлятиной. Так что же ему делать, как же лучше будет спросить… Но она уже отставила стакан. По радио начиналась следующая песня, ещё древнее своей предшественницы.
— Сейчас я будто был с тобой одним целым, — всё же решился Марек, когда Ратка снова придвинулась к нему и склонила голову к его плечу. Я ничего не могу увидеть, кроме тебя, вибрировал в сердце мелодии голос певца. — Это было прекрасно.
Он собирался ещё добавить: «Хочешь, чтобы так теперь было всегда, в том числе и по закону?» — но, к счастью, Ратка перебила его ещё до того, как он сам сумел сообразить, какую породил ахинею.
— А я всегда так чувствую, — её горячий шёпот щекотал шею, её рука обвилась вокруг его тела, и Марек даже не сразу теперь мог разобрать, где именно лежат чьи пальцы. В их идеальном слиянии снова не осталось брешей. — Как будто ты часть меня и всегда ею был. Ты мой миленький, мой хороший… Я же знаю, ты так же страдал, как я, я за это и люблю тебя так. А они никто никогда не смогут понять, я и не расскажу им ничего, они твари, сволочи, ненавижу их… Я только тебя одного люблю, котичек, ты моё сердечко.
— Это правда. Они ничего не знают, — хрипло выдохнул Марек. — Они не могут понять.
Его больше уже не смущал, как это обычно бывало, неожиданный Раткин прилив нежности — «котичек» у неё порой мог следовать сразу за «свинячьим тупицей». Не смущала и брань в адрес американцев, за которую он раньше её корил. Конечно, она немножечко слишком экспрессивна, но суть-то ведь она уловила верно — никто из них никогда не сможет понять, через что довелось пройти и Мареку, и Ратке, и всем другим эмигрантам из Заеднии. Разве Марека и самого много раз не раздражали коллеги?
— Твари… да… сволочи… — машинально повторил Марек, поглаживая её по волосам, над которыми в свете лампы словно клубилась золотая пыль. Он совсем не вдавался в смысл того, что произносил, он только хотел, чтобы она знала — он с ней, он поддерживает её всей душой, всем
