Ночь между июлем и августом - Дарья Золотова
Как же они тогда жили?! Как они вообще умудрялись выживать?! Не было ли преступлением выжить?
Мама, наверное, жила ради детей, а потом ради сына — ребёнка, оставшегося в единственном числе. И умерла она, должно быть, только когда наконец почувствовала себя хоть немного вправе его покинуть, через пару недель после того, как они получили кров и статус беженцев в США. Ну а Марек-то жил для чего? Пожалуй, тоже ради семьи, ради мамы… В те годы сделалось жизненно необходимым то, что раньше он в себе так презирал, — искусство быть незаметным.
Ратка, как и Люшка когда-то, едва ли это умела. В Америке — во всяком случае, в этом городке, где все хиппи и все рокеры были наперечёт, — она была заметной. Очень, очень заметной. Когда они только познакомились, и двух месяцев не прошло, как Ратка прибыла в Америку, а старые привычки так быстро не выветриваются. Марек знал это по себе. Так что, должно быть, Ратка претерпела от молодёжных дружин, комитетов пролетарской нравственности, трудоисправительных курсов и прочего, и прочего куда как больше, чем он. В день, когда он её впервые встретил, темнеющие на её лодыжках синяки были видны даже сквозь чёрные колготки.
Сейчас, конечно, синяки давно сошли, но остались глубокие шрамы на ногах и спине — и на душе, Марек был уверен, тоже. Впрочем, об этом они, как и о шрамах обычных, никогда не разговаривали.
И вот сейчас она сидела напротив него в своём лёгком беленьком платье — ох, как же долго он не мог привыкнуть к тому, что в Америке этот цвет ничего такого не означает! — потягивала джин и беззастенчиво ела Марека глазами.
— Ну, рассказывай, — сказали они друг другу одновременно и одновременно же засмеялись. С ними нередко такое случалось: то они в один и тот же момент тянулись за поцелуем и вместо чувственного соприкосновения губ чувствительно сталкивались лбами, то встречались руками на дне ведёрка самого дешёвого попкорна и начинали охотиться за последним промасленным комком сладкой кукурузы, вместо этого снова и снова натыкаясь на пальцы друг друга. Это была весёлая неловкость, совсем как в тех стареньких романтических комедиях, на которые они и ходили с одним попкорном на двоих. Она не мучила и не порождала стыд.
Марек замолчал, чтобы могла рассказать Ратка, но она, видимо, тоже решила уступить ему. Они посмотрели друг на друга и расхохотались опять.
— Ты такой вежливый, Марек, — еле выдавила Ратка сквозь смех. — Просто ужас до чего вежливый. При тебе мне даже как-то неловко быть такой же нахалкой, как обычно. Поэтому ну-ка живо говори первый, пока я не передумала! — Она шутливо нахмурила редкие светлые брови и притопнула ногой по дивану.
— Э… да, спасибо, — пробормотал Марек и понадеялся, что хоть на этот раз не покраснел. — Да у меня всё как обычно в общем-то. На работу вот хожу. Ты же знаешь, я таких историй, как ты, рассказывать не умею.
— Хорошо, — по традиции постановила Ратка, — я тогда расскажу сама.
Начинала она всегда с того, что ела на завтрак, а если они встречались в утренние часы, как вот сегодня, то стартовала прямиком с вчерашнего завтрака, а потом переходила, как водится, к обеду и к ужину. Описывалось всё это даже излишне подробно — вот она намазывает на кусок белого хлеба абрикосовый джем, вот откусывает, вот чувствует, что что-то не то, вот кусает ещё раз и наконец понимает — да, не то! Вот в чём всё дело! Ей просто не нравится абрикосовый джем! Она берёт противный хлеб двумя пальцами, — Ратка зачем-то ещё и демонстрировала, как именно берёт, — и швыряет в помойное ведро! Поделом тебе, тупой противный хлеб! А затем берёт другой кусок хлеба и мажет другим джемом, клубничным, а потом ещё и запивает молоком… Молоко какое-то немножко необычное, кисленькое, но Ратка так давно не пила американского молока, что решает, что так и надо. Всё ведь у них не как у людей! А потом оказалось, что молоко просроченное, Ратка его месяц назад купила и забыла. Хорошо, что пронесло уже после смены! Ха-ха-ха!
Ратка хохотала, изо всех сил растягивая горло, и так заразительна была её весёлость, что Мареку и самому становилось весело глядеть на неё. Но при этом приходили всё-таки в голову мысли, за которые он внутренне весь съёживался от стыда, — вот Ратка выбрасывает свежий хлеб оттого только, что ей не понравился вкус намазанного на него джема, а Мареку после барных трат или после того, как из зарплаты вычитывали стоимость упавшей пиццы, иногда приходилось жевать и основательно заплесневевший. И как это вообще можно купить молока и позабыть о нём на целый месяц?
Марек с отвращением гнал от себя такие мысли. Они были голосом зависти. Ведь, по-хорошему, радоваться же надо, что Ратка может себе позволить жить лучше, чем он… Да и кто виноват, что у него не выходит покупать себе аж по два вида джема? Сам Марек и виноват. Зачем он ронял пиццу? Зачем так много тратился в барах — и не на Ратку, а на себя, дурака? Марек тоскливо дохлебал свою содовую и принял твёрдое и окончательное решение, что больше он сегодня ничего не закажет.
— А я ей потом и говорю — я, говорю, так быстро с работы убежала, потому что молоко было плохое. А ей послышалось не «милк», а «Мик», Мик — это парень один такой у нас, ну он ничего такой парень, здоровенный, грузчиком работает. Говорит — почему это Мик плохой? А я не поняла, что она не поняла, говорю — а потому что у меня от него диарея. А она всё равно не поняла. Обиделась, дура! Говорит — а у него, может быть, от тебя, и что теперь? Ха-ха-ха!
Ратка опять покатилась со смеху, и Марек с неловкостью подумал, что такие немудрёные шуточки сгодились бы разве что для детского сада. Но он поглядел на Ратку, на то, какая она была раскрасневшаяся, счастливая, с вдохновенно блестящими глазами, как трогательно топорщилась её верхняя губка, как чуть отросшие светлые пряди разметались по щекам, —
