Ночь между июлем и августом - Дарья Золотова
— Ты сегодня в белом? — спросил Марек уже на родном для них языке и сопроводил свои слова извиняющейся улыбкой. Лезть Ратке в душу он не хотел.
— Да, это новое, — небрежно отозвалась Ратка и снова боднула его ногой, уже посильнее. — Я подумала тут — а отчего бы мне и не носить белое в свободной стране? Ведь это просто цвет… во всяком случае, здесь.
Полное имя Ратки было Репарата, в честь Святой Репараты из Кесарии. Заедния, как-никак, была в первую очередь католическая страна, а потом уже коммунистическая, и до того, как Будич пришёл к власти, детей частенько называли согласно тому, кто в день их появления на свет поминался церковью. Марек ничего не знал о том, как Ратка жила до того, как бежала в Америку, — они не говорили о таких вещах. Были её родители верующими или нет, он сказать не мог, но вполне могли и не быть. Даже убеждённые коммунисты в большинстве случаев давали детям традиционные имена — за некоторым исключением, в число которых входила, например, семья Марека.
Полное имя Марека было Марксист, но в Америке этакое имечко носить было не очень-то уместно, так что он, разумеется, представлялся Марком и неформально, и во всех документах. Сестру его Люшку звали полностью Революцией, но так её в былые времена называли ещё реже, чем Марека Марксистом, — слишком уж громко звучит, хотя вообще-то её характеру это подходило. Люшка была решительной, смелой и несгибаемой. Люшка была громкой.
В школе над Мареком смеялись, говорили, что девочка из них двоих именно он. Люшка обещала, что поколотит обидчиков, но когда узнала, как конкретно они его дразнят, взяла свои слова назад, что с ней случалось редко: «Дурак! Что ж обидного в том, чтоб быть девочкой? У нас в социализме женщины равноправные». Но обычно-то она и заступалась за Марека, и самого его пыталась, хотя и безуспешно, научить самообороне. А уж закоренелым хулиганам она отродясь не давала спуску — и когда бывшие хулиганы стали организованной, поощряемой государством силой, сметающей всё на своём пути, это её и погубило.
«Уймись!» — советовали Люшке в один голос и сам Марек, и мама, и ошельмованные озверелой толпой преподаватели на кафедре биологии, где она училась. Люшка не унималась. Через год после того, как это началось и за год до того, как кончилось, Марек с мамой оглядели с пару дюжин женских трупов на заваленной телами площади, прежде чем опознали её. У Люшки был разбит череп и вытекли оба глаза, но тело почти не пострадало. Пока мама сверхурочно работала на заводе, вознамерившимся побить по количеству производимой продукции Советский Союз, Марек сам сделал из дырявой занавески вуаль для сестры, так что хоронили её в открытом гробу.
Почти никто из многочисленных Люшкиных подруг и друзей не явился на похороны — побоялись. Зато заглянули залётные белухи: они выкрикивали оскорбительные речовки и кидали в гроб огрызки яблок. «Пожалуйста, девочки, не нужно…» — говорила им мама усталым голосом, надсаженным от невыплаканных слёз, а те только хохотали и передразнивали её. Когда огрызки кончились, в ход пошли камни — один чуть не угодил маме в висок. Их бы, наверное, забили, как Люшку: спасло только то, что белухи завидели вдали ещё одни скромные похороны по образцу прежних лет и ринулись туда.
Белухами они звали себя сами, и парни, и девчонки — и тех, и других в рядах молодёжной дружины было приблизительно поровну. Откуда, казалось бы, эта дурацкая привязка к белому цвету? Белый ассоциировался либо с белым движением в России начала века, либо с белыми колонизаторами-угнетателями в Америке, объединявшимися во всякие ку-клукс-кланы в белых балахонах…
Но сами ли члены молодёжных дружин избрали для себя такой цвет униформы или же это было инициировано сверху, факт оставался фактом — в молодёжных дружинах носили белое. Белые штаны, белые рубашки, белые ботинки, иногда даже белые платья. Красными были только повязки на рукавах, ленты в волосах у девчонок и остававшиеся на одежде по несколько дней пятна подсохшей крови. Белухи чрезвычайно бравировали этим, не думая, что выставляют себя неряхами — впрочем, в годы их безраздельного властвования даже думать об этом было небезопасно.
Белухи в то время следили за всем, правили всем, и ты был один, а они были — всеми. На любой улице, в любое время они могли окружить тебя, взять в кольцо, и потом преследовать с гиканьем несколько километров, пока не надоест, а то и вовсе забить до смерти, и не за идею, как это случилось с несчастной Люшкой, а просто так. Не так посмотрел. Не по форме ответил. Не по чину одет. В их районе такие случаи были редкостью, и первые месяцы Марек с мамой беспокоились только за Люшку, не за себя — а потом соседа, тишайшего слесаря крестьянского происхождения, застали во дворе с бутылкой самогона, облили его собственным спиртом и щёлкнули зажигалкой. Это у них называлось — борьба с алкоголизмом.
— Что же тогда будет с тобой? — с ужасом спросила в тот день мама у Люшки, прислонившись к стеклу. Детям, уже годящимся по возрасту в старшие отряды молодёжной дружины, она смотреть запретила.
— Не волнуйся, мама, до такого не дойдёт, — Марек навсегда запомнил тот Люшкин ответ и как она, прежде чем заговорить, прикусила губу, сильно-сильно, почти до крови. — Повесят просто, да и всё.
Сотни и тысячи таких Люшек всех полов, возрастов и профессий тогда вешали, душили, расстреливали, выбивали им мозги, сворачивали шеи, а иногда происходило и что похуже — впрочем, за такие перегибы правительство Дубича своих ребяток всё же осуждало и по-отечески журило. Поджигатели те в итоге получили год исправительных работ. Капитан отряда, правда, на тот же год присел-таки в тюрьму, и Мареку очень хотелось надеяться, что тамошние уголовники подобного соседства не потерпят.
Говорили, что через год после их отчаянного, смертельно опасного бегства через несколько границ режим Дубича пал. Говорили, что Дубич выбросился из окна своего кабинета, но кабинет был на третьем этаже, и Дубича, беззубого, изломанного, но живого, расстреляли потом на той самой площади, на главной площади Сунцеграда, столицы Заеднии. Говорили, что на этой же площади несколько недель или месяцев спустя белух подвергли гражданской казни — сдирали
