Жар - Тоби Ллойд
О пережитом в лагере молчал.
– Расскажите мне еще про лагерь, – просила я. – Как там было?
–Я сто раз тебе говорил! Мы мерзли и все время хотели жрать. На день нам выдавали пайку хлеба, порой удавалось выменять у кого-нибудь еще одну. Или украсть. Там воровали все. Но это всем известно. Это показывают по телевизору.
–Тогда расскажите мне историю. О чем-то, что там творилось.
– Не помню я ничего. Слишком давно это было.
И это при том, что он рассказал мне массу поучительных случаев. Он явно что-то скрывал, но, стоило мне надавить, как он тут же менял тему. И я слышала, что я неправильно воспитываю детей. Слишком много позволяю Элси, а Гидеона и вовсе вырастила обалдуем.
Как-то ночью я проснулась от грохота, донесшегося из мансарды. Я сразу догадалась, что Йосеф упал. Эрик не проснулся, и я пробралась наверх проверить, все ли в порядке. Свекор лежал на полу возле кровати, под одеялом, и негромко стонал.
– Да-да, не трогай меня, – сказал он.
Но даже когда я помогла ему улечься в кровать, во взгляде его был дикий ужас.
– Ханна, мне снился кошмар.
– Расскажите мне.
– Не могу! Забыл. Помню только, что я снова попал туда.
– Куда?
–Туда! В Пойлн[27].
– Может, вам принести воды?
– Нет. Сядь. Я хочу тебе рассказать. Прошлое возвращается. Я не думал о нем полвека.
Я взяла его за руки, а он поведал мне вот что:
– Там был мальчик. Очень маленький, с щербиной между передними зубами. На лице его была краска.
Чернокожий, что ли, уточнила я, но Йосеф ответил: нет-нет. В Англии он был давно и по-английски говорил бегло, но порою не мог подобрать нужное слово. Я сообразила, что он имел в виду родинку.
–Я как увидел его, сразу понял. Мальчик был из Варшавы, я видел его раньше. «Как тебя зовут, малыш?» – спросил я сперва на идише, потом по-польски. Он молчал. Я спросил по-французски, по-немецки. Comment tu t’apelles? Name? И в конце концов он ответил. Его звали Ариэль.
– На каком языке?
–Мамалошен. На идише. Я спросил: «Тебе страшно?», – и он ответил: «Да, очень страшно». Родителей он не нашел. Сперва увели мать, потом на селекции разлучили его с отцом. Мне он этого не сказал, упомянул лишь, что не знает, где они. Но я-то знал.
– А под «селекцией» вы имеете в виду…
– Я тебе уже об этом рассказывал. Нас выстраивали в шеренгу, говорили: ты налево, ты направо. Этот крепкий, годен к работе. А тот хилый, его в расход.
– Но ведь детей вроде бы всегда…
– Я тебе об этом и говорю. Слушай! Его отец был молод, силен и еще мог трудиться.
Йосеф всегда рассказывал с раздражением. И если признаться, что я порой не понимаю, о чем он, вот как сейчас, Йосеф мог вспылить.
– Чего же тут непонятного?
– Если мальчика на селекции решено было уничтожить…
– Детей всегда убивали сразу. Не оставляли жить в лагере.
–Это я понимаю, но вы-то там как оказались? Неужели вас тоже решено было уничтожить?
– Нет, я был сильный. Погоди. Не путай меня. Как я там оказался? Да, ты права, может, я тоже не прошел селекцию. Наверное, это было в тот раз, когда у меня воспалилась ступня и я толком не мог ходить. Я говорю мальчонке: «Не бойся. Возьми меня за руку. Теперь я буду твоим папой. Идем поищем твоих родителей». И он так доверчиво взял меня за руку. Дети же как собаки, ты это знаешь? Они с первого взгляда понимают, нравишься ты им или нет. Может, по запаху. Взрослые другие. Встречаешь человека, он такой: ну давай, впечатли меня, тогда посмотрим, может, еще и поладим. А дети сразу понимают.
– И куда вы его отвели?
Йосеф не ответил. Уставился в пустоту.
– Вы нашли его родителей?
– Ты не слушаешь. Его мать была в женском лагере. А отец… больше никто никогда не увидел своих родителей. Понимаешь? Ни я, ни Мендл, никто.
– Я слушаю. Так куда вы пошли?
Йосеф вновь замолчал. Я сжала его руку.
–Я отвел его туда, куда было нужно. Я сказал: «Никого не слушай. Здесь всем страшно. Ни с кем не говори, иди за мной. Ты сегодня вечером уже читал Шма? Давай помолимся. Закрой ладонью глаза, вот так». И мы помолились вместе. Шма Исраэль, Адонай Элоэйну Адонай эход…
Закрыв правой ладонью глаза, чтобы лучше сосредоточиться на единственности Бога, Йосеф прочел молитву целиком, молитву, которую евреям полагается читать дважды в день, ее словами мы встречаем каждое утро, читать ее перед сном мы учим наших детей и надеемся, что она станет нашими последними словами в этой жизни, если наши убийцы, конечно, дадут нам ее прочесть. Мой свекор знал шесть языков, правда, поверхностно, однако иврит у него был прекрасный. Он читал молитву, как поэт. И когда лились эти древние строки, я ощутила присутствие Господа. Я надеялась, что и тот потерявшийся мальчик тоже его ощущал в ту давнюю пору, попав в Геинном.
Йосеф кончил молитву, и я увидела, что он плачет. Из-под ладони его, которую он не убрал на второй строке, как того требует обычай, катились крупные слезы.
– А что было потом? – спросила я.
– Сама как думаешь? Я отпустил его, и он вошел в газ. Ариэль его звали. – Йосеф наконец отнял руку от глаз. Они налились кровью, из носа текло. – Я не видел его полвека, но вижу сейчас. Вот здесь.
Он указывал не на висок – вместилище памяти, – а в темный угол комнаты. Я посмотрела туда, словно тоже надеялась увидеть среди теней мансарды перепуганного мальчонку. Но призраки наши, как сны, являются только нам, и я ничего не увидела.
Я чувствовала, что Йосефу не терпится меня выпроводить, но не уходила. В ту пору его сознание напоминало книгу, страницы которой одну за другой вырывает равнодушный вандал; вполне вероятно, к утру Йосеф забудет о случившемся этой ночью. И если я не спрошу сейчас, не узнаю уже никогда.
– Но что стало с вами? – уточнила я. – Вас ведь должны были отправить следом за ним?
– Нет-нет.
– Как вы спаслись?
– Меня же не
