Жар - Тоби Ллойд
Центральная глава книги, основа повествования Ханны, открывается прибытием Йосефа в Треблинку. Поезд замедлил ход, крестьяне, жившие и работавшие близ фабрики смерти, бежали вдоль рельсов и жестами – ладонью по горлу – объясняли новоприбывшим: вам конец. Но что проку от этого предупреждения? Даже если предположить, что после месяцев лишений в гетто, затем нескончаемо долгих часов в тесном телячьем вагоне, без еды, без воды, без сна, если после этого всего найдется один-единственный узник, способный на побег, оставался вопрос: куда бежать?
В лагере Йосеф пожалел, что так наплевательски относился к занятиям музыкой.
– Некоторые евреи играли в оркестре и жили легко, – объяснил он Ханне.
Даже если и так, музыка не гарантировала безопасности. Ни родных сестер, ни прочих родственников – вот уж кто виртуозно играл на скрипке, фортепиано и кларнете – Йосеф уже не увидел. Чудовища совали им инструменты, требовали сыграть то-то и то-то, хлопали, свистели насмешливо, но потом убивали их, как и евреев-немузыкантов, трупы сжигали, пепел вытягивало в трубу, а нацисты глядели, как по небу плывут черные облака.
– Посмотри на эту свечу, – сказал Йосеф Ханне в одну из бесед. – Что горит, фитиль или воск?
– Фитиль, разумеется.
–Фитиль не горит. Воск плавится и остужает его. Без него фитиль мигом сгорел бы. Молодежь ни черта не смыслит. Если влаги слишком много, пламя гаснет. Да? Горит-то газ.
– Какой газ? – спросила Ханна.
–Из воска. Воск превращается в газ и горит. Оболочка – это топливо. Смекаешь? Так же и в лагере. Жечь трупы не так-то просто. Человеческая влага, жир, заливает пламя. Оно тухнет, и приходится начинать сначала.
Йосеф качал головой. Ханна понимала, что он пытается сказать ей нечто важное, но что именно, не сообразила. Пока.
Музыка преследовала Йосефа всю жизнь, точно дурацкая шутка, единственное, что уцелело от довоенного прошлого: ничто ее не брало. В Треблинке он встретил культурного человека, большого ценителя искусства. На польском тот изъяснялся свободнее, чем на идише, что было нетипично для еврея. Однажды он расплакался, закрыв лицо ладонями, и Йосеф спросил, в чем дело. Его не били, рубаха на нем цела, в кармане краюха хлеба. О чем горевать?
– Послушайте. Неужели не слышите?
Из лагерного репродуктора гремел вальс. Музыка показалась Йосефу смутно знакомой, но композитора он не назвал бы.
– Разве можно так издеваться над бессмертным Шопеном?
Йосеф пришел в ярость.
–Шопен?– произнес он.– Когда мне было шесть лет, я стирал пальцы в кровь из-за этого сукина сына!
На вечерней поверке Йосеф вновь наткнулся на меломана; он совсем приуныл. Йосеф пожалел незнакомца: рвет себе душу из-за того, что уже не имеет значения,– и решил его подбодрить. Предложил ему полпайки хлеба, которую где-то промыслил.
Тот мигом ее сожрал. Наверное, имело смысл растянуть ее на подольше, но тогда пришлось бы припрятать хлеб в одежде, а это всегда сопряжено с риском. Лучший тайник в лагере только один: желудок.
– Мой дед был пианистом, – сказал Йосеф, – и однажды он пожал руку Шопену. Пожмите мне руку. Ну же! Дотроньтесь до моей руки и через меня прикоснитесь к маэстро.
Это была неправда. Дед Йосефа однажды действительно встретил великого композитора, но то был всего лишь Монюшко, кто теперь о нем помнит? Было ясно, что ценитель культуры уже поддался отчаянию. Йосеф всякого навидался и сразу понял: еще немного – и тот музельман[26], пустая оболочка, месяц еще не кончится, как его сожгут. Но хотя бы в тот день он не только пожал Йосефу руку. Он поднес ее к губам, поцеловал и отер след поцелуя.
– Послушайте, – сказал он, – я скоро убегу отсюда. Есть план. Я сейчас вам расскажу.
Йосеф скользнул взглядом по вышкам и колючей проволоке.
– Не глупите. Отсюда не убежишь.
Удался ли план, спросила Ханна у свекра. Выбрался ли хоть кто-то живым? Йосеф только вздохнул.
–Но ведь кому-то же удалось бежать,– настаивала Ханна.– Немногим, но хоть кому-то.
Свекор презрительно отмахнулся.
– Сказки для детей, – ответил он.
* * *
Через пару недель после того, как Эрик выразил недовольство этими беседами, он закончил работу неожиданно рано и к чаю вернулся домой. Направился было к себе, чтобы переодеться, но у подножия лестницы наткнулся на Элси.
Она объяснила, что ищет булавку, которую обронила.
– Смотри, вот она.
Элси подняла с ковра булавку и поднесла к свету. Из мансарды доносились приглушенные голоса, если прислушаться, можно было разобрать, о чем они говорят.
Эрик увел дочь на кухню и закрыл дверь.
– Что ты слышала?
– Ничего.
– Ничего?
Большим пальцем ноги Элси нарисовала на плите пола знак бесконечности.
–Совсем чуть-чуть о жизни зейде в Польше.
–То есть все-таки не ничего.
– Ладно. Я могу идти?
– Элси, послушай меня. Никогда больше так не делай. Никогда. Когда твоя мама говорит с зейде, ты даже близко не подходи к той комнате. Если хочешь, иди поиграй на улице, я не против, но к мансарде чтоб ни ногой.
– Да я и так все это знаю, о чем они говорят. Это проходят в школе.
Позже Эрик признался Ханне: его пугает впечатление, которое ее работа производит на детей, но Ханна решила, что он преувеличивает. Все равно Элси рано или поздно придется об этом узнать.
– Мы же узнали, правда?
Эрик был неумолим.
–Но не сейчас же, в конце-то концов. И не так.
– Не сейчас. А когда?
– Потом!
– А когда это время настанет, как именно ты хочешь, чтобы она узнала о массовом уничтожении ее предков? Думаешь, ее учительницы сумеют все это ей разъяснить?
За окном на гряде облаков примостилась пузатая луна. Последние лучи солнца угасли.
– Ты считаешь, ему важно, пока он жив, рассказать свою историю. Я понимаю. Ему нужно, чтобы его выслушали. Но тебе необязательно все это записывать. Совершенно необязательно собирать его истории в книгу и публиковать. Это наше семейное дело. Всему свету незачем об этом знать.
* * *
До сих пор разговоры с Йосефом разжигали мое любопытство, но были не то чтобы содержательны, и повествование, постепенно обретавшее форму, получалось обрывочным. Он делился со мной занимательными воспоминаниями о Варшаве тридцатых годов, описывал уроки, которые давала его мать, рассказывал, как в их доме звенели мелодии Бетховена и Листа, извлеченные из клавиатуры неловкими руками учеников. Рассказывал о холодных ночах в гетто, о том, как внезапно и необъяснимо исчез его дядя: первый погибший из их семьи. Часто Йосеф противоречил себе. То утверждал,
