Кинокефал - Ольга Сураоса

Эти люди наверняка заметили, что нападавшие люди-кинокефалы пребывали не в себе, и, вероятно, должны были это прояснить. Да, я был готов к разговору, хотел его, но я никак не ожидал того, что произошло. Подойдя ко мне вплотную, незнакомец размахнулся и со всей силы ударил мне по скуле. Дикая боль схватила затылок, от неожиданности перехватило дыхание. Не дав мне отдышаться, последовал ещё удар, ещё и ещё – в челюсть, в висок, в ухо, снова в челюсть. Перед глазами вновь закружили круги, но они не уносили меня обратно во тьму. Удар следовал за ударом, а я никак не мог потерять сознание, уйти в спасительное небытие. Пытка не кончалась. Я не пытался заслониться. Я исторгал такой истошный рык, который никогда не возникал в моей груди. Я буквально глох от боли и от преисполненного ненавистью собственного рычания. И самое жуткое являло собой то, что я был единственным источником шума. Незнакомцы не проронили и слова, и мой мучитель избивал меня без эмоциональных всплесков, объяснявших, за что он меня бил. Это походило на оговоренную экзекуцию, и я находился в руках палача, флегматично исполнявшего свою работу. Даже нет, эмоции у этого палача были под маской, здесь что-то другое… словно хозяин мордовал свою собаку, а та никак не могла понять – за что. К глухоте прибавилась слепота. Собственная кровь заливала мне глаза, и что было всего отвратительней, к ней примешивалась кровь от сбитых костяшек моего инквизитора, добавляя к адским мукам тела, еще и метафизическую муку обоняния. А пытка всё не кончалась. Я до сих пор не чувствовал связанных конечностей, зато всё лицо мое горело и плавилось, как в огне. Удары приходились только на лицо. Горло онемело, и я потерял единственную возможность выказать отношение к окружающему. Я не мог рычать. Алая жидкость проникла в глотку, и я начал захлёбываться. Желания забыться больше не было. Я жаждал порвать в клочья эти молотившие меня руки, расслоить их по мускулу, добраться до шеи и… Тут последовал удар такой силы, что под стянутой бечёвкой зубы чуть не лишили меня языка. Пинок ногой довершил дело, возвестив, что за повторным ударом последует или беспамятство, или финал. Я не успел решить, что предпочтительней. Череп повторно раскололся, и я кубарем полетел в столь знакомую тьму.

Нечто мокрое и холодное подступало к моим глазам. Они и так почти ничего не видели, но Оно всё равно намеревалось их украсть, подбираясь всё ближе и ближе. Когда Оно навалилось всей тяжестью на мои веки, я рукой поймал это Нечто и, не выпуская его, сел, облокотившись обо что-то холодное. То, что я схватил, начало вырываться, но я держал крепко, намереваясь хорошенько это разглядеть. Глаза болели до жути невыносимо, и я, приоткрыв их, в самом деле чуть не задохнулся от боли. Вся голова моя была вместилищем муки, и чтобы тревожить её как можно меньше, я принял обратное горизонтальное положение. То, что я успел увидеть, ужасно поразило меня! Я открыл глаза, но не увидел ничего. Вернее, перед левым глазом плыли световые пятна, а перед правым – вязкая чернота. И это совсем не было похоже на последствия повязки или забвения. Нечто в моей руке пару раз дернулось и затихло. По ощущениям я понял, что это была обычная тряпица, но это открытие стало мне безразлично. У меня нечего было красть, я уже был слеп. К горлу подступил комок, требуя оживить воем голосовые связки, но я сдержался, подавив порыв. Помимо воя, следовало усмирить и подступившую панику, к чему я отнёсся со всем усилием, отвлекшись на проверку функционирования остальных частей тела. Наконец меня порадовали, хоть и очень ослабленные, но свободные от пут конечности. Правда, всё мое состояние можно было охарактеризовать как сплошная слабость. Шею ломило так, будто на ней отплясывали… Припомнив телячьей кожи кирзовый сапог, понял, что, по сути, так оно и обстояло. Как же меня страшно отделали! Но, главное, за что? В памяти внезапно всплыли светлые волосы, голубые глаза, полы тулупа, трепыхающиеся на ветру… Сердце моё сжалось, а горло снова сдавило. Вспоминать стало больно, больнее физической боли в сто крат, однако некогда было впадать в самобичевание. Я ещё жив, и мне нужно подняться. Нужно разозлиться. Вспомнив пудовые кулаки с острыми костяшками, в жилах вновь заиграла ярость. Она придала мне достаточно сил, и я присел, тяжело сутулясь. Руки мои упёрлись в подобие тюфяка, небрежно накинутого поверх грубо сколоченной скамьи – вот что представляло собой моё ложе. Неудивительно, что позвоночник болел от долгого лежания на непозволительно твердой поверхности. Моя злоба хотела видеть вину в каждой вещи вокруг, а для этого надо было несколько больше, чем одни тактильные ощущения. Я принюхался, и новый удар сразил окончательно – моё чутьё, как и зрение, недоступно мне! Я втянул воздух снова, но по трахеям не заструились потоки данности. Лишь пустой морозный сквозняк раздул меха лёгких. Кажется, такая обонятельная деградация присутствует у людей не кинокефальной крови. От безнадёжности кулаки мои сжались, и я ощутил меж пальцев мокрую тряпицу, напомнившую мне о моём не одиночестве. Я напряг последнее, что у меня осталось – слух, и о чудо! Он меня не подвёл. Я уловил буквально в метре от себя лёгкое дыхание. Повернув голову в сторону предполагаемого человека, я вкрадчиво спокойно произнёс:

– Прости, если напугал.

Я не ждал, что меня поймут, поэтому сделал ставку на эмоциональную окраску, и до чего же стало приятно, когда ушей моих достигла, пусть и ломанная, но всё же родная речь.

– Не стоит. Тебя я не боюсь.

Голос был настолько тих, что становилось непонятно настроение и характер его владельца. Подобного акцента мне слышать не доводилось, он точно не являлся богемским. Я навострил уши в сторону говорившего. Тот находился немного левее, чем была повернута моя голова, и слегка развернувшись, я обратился к нему вновь:

– Откуда и кто вы? К несчастью, я не могу вас увидеть.

Еле слышный вздох переместился чуть ближе.

– Марек Забуленки моё имя. Я из Тауреда.

Повисла пауза. Видимо, мой собеседник не собирался больше ничего о себе рассказывать, и чтобы перевести беседу к сути дела, я зачем-то добавочно уточнил:

– Значит, вы человек из Тауреда?

– Нет, я – кинокефал.

Воцарилось ещё более неловкое молчание. Похоже, я в очередной сотый раз столкнулся с расистским мировоззрением. Выдохнув, я наплевал на историю появления молчуна-расиста, переключившись на интересовавшие меня вопросы.

– Где? Где мы находимся?

– Открой глаза, и сам поймёшь.

– Да ты издеваешься надо мной?! – я разгорелся злостью, перейдя на рык и на «ты».

– Глазные яблоки на месте, – тауредец подошёл ещё ближе, и голос его зазвучал совсем рядом. – Они не вытекли. Тебе мешает видеть темнота.

– И когда это темень мешала кинокефальному зрению? – я не желал открывать глаза, помня о неудержимой боли, сопровождающей данное действие.

– Кинокефальное зрение исчерпалось наличием примесей. Ныне редко встретишь чистого кинокефала.

– Поздравляю, – скривился я, – встретил.

По колебанию воздуха я предположил, что мой оппонент насторожил уши.

– Так, тем более открывай глаза!

Спокойная речь прозвучала настолько властно, что я подчинился. На этот раз боль не заставила веки сомкнуться, она стала отдалённой, позволяя прислушаться к моим органам чувств. Светлые пятна перед левым глазом переплывали и сливались, постепенно образуя блеклые предметы. Свет исходил из маленького окошка наверху, скупо освещая кровать у противоположной стены и квадрат пола напротив окна. Всё остальное находилось в тени, в которую надо было вглядываться. Перед правым глазом же, сколько не всматривайся, мгла оставалась мглой. Разумеется, лучше было видеть хоть что-то, чем ничего, но приступ неполноценности снова начал завладевать мной, вгоняя в судорожно-тоскливую агрессию. Жизненно-необходимо было выказать гнев.

– Вот так-то лучше, – шевельнулся где-то сбоку сгусток темноты. – Левый глаз реагирует на свет, насчёт правого – соболезную.

– Да кто ты?!