Пирамида предков - Ильза Тильш
Правда, Анни уехала из города, в котором она родилась и жила со своими родителями, совершенно добровольно, одним словом, ее никто не прогонял, но, если бы она попыталась вернуться назад, чтобы жить там, ее бы прогнали. Короче говоря, конец один.
Я отвлекаюсь от слова бегство, читаю следующее слово, рядом с которым стоит очередной пустой квадратик, чтобы ставить в нем крестик; я сосредоточиваюсь на слове изгнание, самые различные ассоциации рождаются в голове. Я вижу накрытый стол, кофейные чашечки, тарелки для пирожных, ложки и вилки, сахарницу и молочник, кофейник, пирог. Вокруг пирога летают мухи. Я беру салфетку со стола и прогоняю мух с пирога.
Я вижу летний цветущий сад, вижу больших черных птиц, которые ищут себе пропитание на грядках с цветами. Я подбегаю к грядкам, громко хлопаю в ладоши, я прогоняю птиц из моего сада.
Перед моими глазами мелькают сцены из фильмов, которые я когда-то видела. Грабители вламываются ночью через какие-то окна в какие-то дома или квартиры. У хозяев этих домов или квартир обычно есть при себе пистолеты, они направляют дула пистолетов на грабителей, грабители в большинстве случаев от страха перед наведенными на них пистолетами спасаются бегством, и вот хозяева этих домов или квартир прогнали грабителей. Я повторяю про себя, кого можно прогнать: кур из огорода, мух с пирога, грабителей из квартиры, людей из страны.
Я вспоминаю одну фотографию, которую видела однажды в журнале. По обледенелой сельской дороге бредут люди — женщины и старики, они тащат тележки, катят перед собой нагруженные узлами детские коляски, ноги их обмотаны тряпьем, каждый шаг им приходится отвоевывать у ледяного ветра, ветер треплет их одежду, лица у них замерзли, брови покрылись инеем, по обеим сторонам дороги простирается заснеженная равнина какой-то страны, может быть Восточной Пруссии; на переднем плане, сбоку от дороги, в камеру глядит девочка лет пяти, ее глаза смотрят из-под огромного шерстяного платка, который повязали ей на голову и крест-накрест закрепили на груди. Ужасающая заброшенность написана на лице ребенка, мне не хватило бы слов, чтобы описать выражение маленького личика, я бы с удовольствием избавила свою память от этой картины; но мне это не под силу.
Я вспоминаю о других картинах, которые видела, картины, ужасающее впечатление от которых в течение лет, десятилетий перекрывалось другими, такими же ужасными картинами! Картины из иллюстрированных газет, картины из фильмов, из телевизионных репортажей, картины страны, где жили они, люди, прогнанные войной или террором; я словно наяву вижу тонущую вьетнамскую мать, которая погружается в волны какой-то реки, прижав к груди маленького ребенка, безумный ужас написан на этом лице; я спрашиваю себя, как удалось фотографу сфотографировать лицо этой женщины, как ему удалось выставить на своем аппарате расстояние, диафрагму и выдержку, я спрашиваю себя, почему он не отбросил прочь свой фотоаппарат и не бросился в воду, чтобы вытащить женщину с ребенком из воды, чтобы спасти их, сделать так, чтобы они не потонули, да и вообще, как, сделав такой снимок, можно продолжать жить дальше. Я вспоминаю фоторепортажи последних недель и месяцев, вспоминаю об изгнанных со своей родины беженцах, на разваливающихся джонках и челноках носит их от побережья к побережью, они никому не нужны, их каждый раз прогоняют в открытое море, где они и находят верную смерть. Я хочу избавиться от этих картин, хватаюсь за энциклопедию и читаю: изгнанием называется односторонняя государственная принудительная мера к долгосрочному выселению части или групп населения в целях достижения большего этнического, политического или религиозного единства в многонациональной области или в целях очистки какой-либо области для новых поселенцев.
Интеграция изгнанников, попавших в конце Второй мировой войны в Федеративную Республику Германию, происходит все более успешно. (Это я прочитала в энциклопедии 1957 года.)
Я должна выбрать что-то одно: бегство, изгнание или прочее.
Я должна написать, когда мы с Бернхардом въехали в дом, в котором живем сейчас.
Я должна написать, какого я происхождения (южная немка, дунайская швабка, зибенбургская саксонка, прочее).
Задумывались ли вы всерьез в первые послевоенные годы о выезде из Австрии?
Мы все стремились в Вену, говорит отец.
Я всегда хотела в Вену.
Мама тоже хотела в Вену. Она действительно никогда не была по-настоящему счастлива в Мэриш-Трюбау.
Так дает ли чувство родины ощущение счастья?
Расскажи мне, пожалуйста, что ты еще помнишь, говорю я отцу, он берет карандаш и рисует Мэриш-Трюбау на листе бумаги таким, каким он его запомнил.
Старики очень точно помнят местность, в которой они провели свое детство.
Это городская площадь, говорит отец и рисует большой квадрат. В центре квадрата стоит колонна, поставленная в честь окончания эпидемии чумы, колонна Девы Марии. Вокруг нее скамейки и деревья. От городской площади разбегаются улицы во всех направлениях розы ветров, говорит отец, подписывает названия улиц: Штернгассе, Бройхаусгассе, Цунфтгассе, Нидергассе, Шнайдергассе и Ледергассе, он рисует маленький квадратик на Ледергассе: здесь я жил с родителями, когда мы переехали сюда из Брюнна, рисует замок и площадь перед церковью, от нее под прямым углом отводит Пфарргассе — здесь находилась народная школа, древнее здание с маленькими окошками, над каждым окошком латинские надписи, сделанные в XV–XVI веках, а на первом этаже были репетиционные залы городской капеллы. Барабаны, нотные пульты, сверкающая медь инструментов; церковная башня отбрасывала густую, тяжелую тень на здание школы, солнечный луч лишь изредка проникал сквозь окна.
В 1901 году, сказал отец, я первый раз пошел в эту школу.
От городской площади отходит Херренгассе, от нее ответвляются Адлергассе, Адлергассе переходит в Ольмюцерштрассе.
Я вижу: Генрих, маленький сынишка Адальберта, 16 сентября 1901 года в первый раз идущий в школу по узенькой Ледергассе, мать ведет его за руку. У мальчика на спине кожаный ранец, в ранце лежат грифель и грифельная доска, губка и азбука. Мать с сыном сворачивают на Пфарргассе, входят в здание школы. Фридерика прощается с сыном, и ребенок с любопытством заглядывает в открытую дверь на первом этаже.
(Почти через восемьдесят лет Генрих будет вспоминать: я увидел барабаны, нотные пульты и духовые инструменты.)
Маленький сынишка Адальберта сидит на школьной скамье, выписывая грифелем буквы и цифры на грифельной доске. Вверх и вниз, волосяная линия, нажим, скрип грифеля по грифельной доске.
Учитель любил дочь мясника, ее звали Мицци, она писала учителю письма на розовой бумаге, и учитель читал их тайком во время уроков.
Лицо, руки, тонкая фигура ребенка, который потом станет моим отцом, неуверенность на лицах всех маленьких мальчиков, голос этого ребенка, который уже нельзя услышать
