После завтрака - Дефне Суман
Тетя Нур не слушала, что говорит папа, повернулась ко мне. Глаза у нее немного припухли, нежная кожа под ними слегка потемнела. Но выглядела она все равно замечательно.
– Был такой слух, Селин. Сартр попал в плен на вой не, потом болел, лежал в больнице и в конце концов начал преподавать в одном учебном заведении под Парижем. Молодая Ширин в то время училась в академии художеств, получала там стипендию. И даже… Твой отец снова рассердится, но она и с одним профессором этой академии…
Тетя Нур специально сделала паузу, отхлебнула чая. Ей нравится злить папу.
– Ой-ой, не верю! Жан-Поль и Ширин! Бурак, ты же попросишь прабабушку обо всем этом рассказать?
– Может быть. Если зайдет разговор на эту тему, спрошу.
Дипломат Бурак. Швейцарец Бурак. Беспристрастный, хладнокровный Бурак. Обратил ли он внимание на то, что я назвала Сартра по имени? Отец прочистил горло и, едва ли не повернувшись к нам, женщинам, спиной, заговорил, обращаясь к Бураку:
– Та сторона жизни моей бабушки, что связана с искусством, безусловно, важна, но о ней уже много написано. Правда же? Мне кажется, было бы интересно поговорить с бабушкой не обо всем этом, а о ее корнях…
– О корнях?
– О ее семье. О родителях, в особенности об отце…
– Фикрет, хватит, честное слово!
Папа наконец повернулся к нам, в сторону женской половины стола.
– Почему, Нур? Почему тебя так раздражает эта тема? Она провоцирует в тебе какую-то тревогу?
Тетя Нур со стуком поставила чайный стакан на блюдце.
– Бурак, передай, пожалуйста, хлеба. Вон того, белого. Заем свою тревогу. Фикрет, не надо со мной разговаривать на этом нью-эйджевском сленге. Тревога, видите ли, провоцируется. Поверь, человеку, разменявшему пятый десяток, это совсем не идет!
Папа и глазом не моргнул. Назло тете продолжил еще более мягким голосом:
– Почему ты так злишься? Бурак, разве я не прав? Как по-твоему, разве нет в душе у Нур некоего неизбывного беспокойства, причину которого она не может понять? Вы столько лет близко знакомы. Тебе виднее.
Этот мягкий, терпеливый тон появился у папы недавно. После того, как он увлекся йогой. Я никак не могу привыкнуть к этому новому голосу, в котором слышится улыбка. Он кажется мне фальшивым. Я бы предпочла его прежнюю манеру обиженно замолкать, пряча гнев. Раньше, если бы тетя Нур так набросилась на папу, он потупил бы глаза, а потом, наверное, взялся бы за газету. Обиделся бы. А теперь он не злится, что ли?
Тетя Нур пожала плечами, постучала чайной ложечкой по яйцу и начала аккуратно счищать кусочки скорлупы. У моей тети очень красивые руки. Необыкновенно красивые. Никакого сравнения с моими. Пальцы тонкие, но ногти большие. Поэтому она их не отращивает, но красит в бордовый цвет. Бурак, как и я, наблюдал за тем, как тетя Нур чистит яйцо. На что намекал папа, когда говорил, что они много лет близко знакомы? Нет, в самом деле, какие отношения между тетей Нур и Бураком? То есть какие отношения были между ними в прошлом? Была ли у них любовь? Да нет же, они с самого начала были лучшими друзьями. Иначе бы я знала. К тому же если бы между ними в прошлом что-то было, дядя Уфук не позволил бы Бураку поселиться тут с нами на эти несколько дней. Скорее всего. Кстати, почему дядя Уфук не приехал на праздник? Мне говорили, да я забыла. Или не говорили? Может, спросить сейчас? Нет, нельзя. Почему, не знаю, но нельзя.
Я обновила ленту в «Инстаграме». Вчерашнюю темную фотку еще кто-то лайкнул. Незнакомый парень, @demirrr_sevvda. Безобидный. Все мои посты лайкает.
Папа понизил голос:
– Мне кажется, над нашей семьей витает проклятие. К акая-то темная энергия. Мрачная тень некоего события с неизжитыми последствиями, из-за которой все члены семьи живут с ощущением какой-то неудовлетворенности.
Бурак замер, держа в руке бутерброд с рокфором и копченым лососем и недоуменно глядя на папу. Тетя Нур легонько толкнула меня локтем. Видно было, что про себя она смеется. Это придало мне смелости, и я спросила:
– Что это за мрачная тень, папа? Кто-то нас заколдовал, что ли?
Вместо ответа папа потянулся к стоящей перед ним мисочке, взял оттуда черную маслину и долго ее жевал, словно решая математическую задачу. По длинной тонкой шее вверх-вниз ходил кадык. Меня разбирал смех. Садык-уста посыпал черные маслины, кроме всего прочего, лимонной цедрой. Заметил ли это папа? Не думаю. В тот момент мы были похожи на картину эпохи Возрождения. Я смотрела на папу, тот – на Бурака, Бурак – на тетю Нур, а тетя – на кусок белого хлеба, наполовину намазанный маслом, у нее на тарелке. На меня никто не смотрел, меня никто не слушал. Меня не было.
– Я вкратце объясню, Бурак. Мы с Фрейей недавно приняли участие в некоторых мероприятиях, назовем их психотерапевтическими семинарами. Там мы узнали, что травмы, пережитые старшим поколением семьи, могут сказываться на детях и даже на внуках. Под травмой я подразумеваю некую потерю. Дети человека, потерявшего свою землю, внуки женщины, потерявшей ребенка, и дети этих внуков несут в себе неосознанную память таких потерь. Не зная, разумеется, причины, они постоянно ощущают, что им чего-то не хватает, что они от чего-то оторваны. Вот это и есть то неосязаемое проклятие, причины которого кроются в давних семейных тайнах.
Тетя Нур достала из кармана кимоно пачку табака и начала мастерить самокрутку. С фильтром, зажатым в зубах, она пробормотала:
– Если есть неосязаемые проклятия, то должны быть и осязаемые, так?
Папа допил свой чай, поднял стакан и некоторое время смотрел сквозь стекло на оставшиеся на дне чаинки, словно надеялся, что они подскажут ему ответы на все вопросы. Потом вдруг обернулся к двери.
– Где же Садык-уста, спрашивается?
Все мы тоже посмотрели на дверь. Тетя Нур полизала папиросную бумагу, склеила самокрутку и вздохнула, обирая кусочки табака, приставшие к пальцам. Мне тоже захотелось закурить. Если попрошу, тетя и мне свернет цигарку. Но папа очень расстроится.
– Фикрет, ты сам-то слышишь, что говоришь? Разве у нас найдешь старика, которого не согнали бы с его земли, или старуху, которая не потеряла бы ребенка? Ты забыл, что живешь в стране, на которой живого места не осталось, в стране, которая пьет кровь своих детей? Что ни день, то новости об очередной резне. Пытаться обрести свободу личности, роясь в истории, – гиблое дело. Ты посмотри на то, что сейчас творится, тут не до
