Человек обитаемый - Франк Буис
Уезжая от родителей, Гарри думал об их доме в пригороде, который никогда не любил. Память могла хладнокровно воспроизвести каждую комнату до малейшей детали — но ничего более. Он не провел там детство, семья переезжала чаще всего до того, как успевала обжиться на новом месте. Детство Гарри не ассоциировалось ни с чем материальным, вместо этого были безумные погони в лесу, дуэли на мечах, попытки поддержать огонь, обнимающиеся в вечности влюбленные подо льдом Северного полюса, два года каникул на борту парусника, захват крепости — и столько еще воображаемых жизней, пустивших в нем корни. Родители всегда оставляли ключ от камеры рядом с дверью. Гарри знал об этом. Годами он не пытался бежать, предпочитая комфортную темницу напряжению и агрессии реального мира. Если задуматься, Гарри не имел никакого представления о нем, если не считать череду компромиссов, чтобы раствориться в массе и понравиться себе подобным. Самоотречение проистекало от одного и того же инстинктивного страха, впервые появившегося, когда Гарри слушал одноклассника, читавшего наизусть стихотворение, и испугался, что тот может ошибиться: так некоторые изменяют самим себе, а затем только и ждут чужого проступка, чтобы успокоить совесть.
В тот момент реальностью были отец, который наверняка уже нацепил очки и погрузился в книгу, мать, гадающая, какое слово необходимо вписать в пустые клеточки, этот прямоугольный дом с двумя мансардными окнами в покатой крыше, сквозь стекла которых виднелись хранившиеся на чердаке книги в алфавитном порядке, словно вертикально выстроенные гробы в каком-нибудь городе на Диком Западе.
Покидая запершихся во взаимном одиночестве родителей, Гарри вдруг осознал, что всегда держал их на расстоянии и мало пускал в свою жизнь. Как любой ребенок, он не мог представить их занимающимися любовью. Гарри пытался вообразить это в любом возрасте. В день отъезда он мечтал, чтобы они просто трахнулись и оставили его в покое, не перекладывая невольно тяжесть собственного поражения на плечи сына. «Занимайтесь любовью утром. Днем трахайтесь. Занимайтесь любовью вечером и трахайтесь ночью, дорогие родители, — вот единственный способ сочетать Рай и Ад».
Калеб
Калеб выдохнул сигаретный дым в экран включенного телевизора: завитки разбились о выпуклое стекло, поплыли в стороны и обогнули аппарат. Девочка путешествовала по всей планете. Сегодня она вещала с трибуны на заседании ООН. На ней была лиловая рубашка, а длинная, похожая на лиану косичка падала на андрогинный бюст. Ярость исказила ее рот и лицо. Словно трагическая актриса, она извергала резкие, хлесткие слова об апокалипсисе, стараясь разбудить разум. Еще слишком наивная, она не знает, что нельзя достучаться до того, чего не существует у большинства тех, кого она сурово порицает, — у публики в зале и у экранов телевизоров, — нельзя переубедить ни статистов, ни тех, кто принимает решения. «Бедняжка, зря только силы расточаешь». Калеб по опыту знал, что ярость ни к чему не приводит, но от нее невозможно избавиться, если вдруг она проснулась внутри, в самом животе: оттуда чувство уже никуда не уберется, а лишь примется подпитывать еще большую ненависть.
Прошлым летом он слушал пение цикад. Сначала даже не поверил, пока своими глазами не увидел насекомое на стволе столетней глицинии, разросшейся над клетками во дворе. Конечно, девочка права, он тоже чувствует боль земли, понимает, что люди с огромной скоростью истязают ее разными инструментами, заточенными жадностью. Бедняжка купается в иллюзиях и заблуждается, будто первая открыла, что в суде верховодят виновники всех бед — те, что проткнули планету шампуром и вращают ее над костром, который сами же и развели.
Девчонок Калеб опасался, как чумы: практически настолько же, насколько не доверял промышленникам, банкирам, политикам, представителям профсоюзов, а также примерно всей остальной части человечества, выступающей по телевизору. Каждый вечер его мать смотрела восьмичасовые новости, никогда не комментируя, словно ходила на мессу в надежде, что кюре на этот раз выудил что-то новое из Писания.
Калеб выключил звук и продолжил смотреть на экран. Ничего не изменилось. Воплощение восстания продолжало распинаться. В какой-то мере ему было жаль эту девчонку, попусту тратящую силы. Обыкновенный солдат, внезапно покинувший ряды, никогда не сможет отдавать приказы генералу — иначе этим бы воспользовались многие. К чему расточать здоровье в заранее проигранной битве? Калеб думал: лучшее, что может случиться с планетой, — это наискорейшее исчезновение человечества, неважно, каким способом. Чтобы все наладилось, никто не должен выжить, иначе в один прекрасный день мы начнем совершать те же ошибки. Человек всегда блестяще приходил к самому худшему сценарию. Значит, и в этот раз нужно идти до конца и не оплошать. Миру нужна глобальная катастрофа планетарного масштаба, которая зацепит всех и каждого, везде, до этой самой деревушки, начиная, конечно же, с мэра и его сына. Писателю тоже достанется — он просто не успеет спрятаться в одной из своих чертовых книг. Никто никому не поможет. Все погибнут. Ну, почти все. Калебу хотелось бы насладиться спектаклем до конца, но это невозможно.
Он выключил телевизор, поставил кастрюлю на печку, снял крышку и бросил на дно пару столовых ложек утиного жира. Затем почистил картошку, прополоскал ее, разрезал на кубики и закинул в кастрюлю. Калеб также нарезал три луковицы шалота, которые отправились в другую кастрюльку вместе с тремя пойманными накануне дроздами, предварительно ощипанными, завернутыми в бекон и перевязанными.
Снаружи порывы ветра поднимали хрупкие кристаллики, которые вихрем крутились в воздухе. Калеб подумал, что снег — пожалуй, последняя иллюзия, единственная, способная скрыть грязь современного мира, но его становится все меньше и меньше. Пора позаботиться об овцах. Калеб оделся потеплее и вышел. Принюхиваясь, пес последовал за ним, но свернул к выгребной яме, откуда вытащил кусок плаценты.
Вчера ночью одна ярка разродилась близнецами. Калеб наблюдал не вмешиваясь, правда второму малышу пришлось трудно. Пока его брат жадно сосал вымя, тот лежал на боку, прислонившись к перевернутому какой-то овцой куску соли, который время от времени облизывал скот. Калеб перешагнул заграждение и вернул кусок соли на место. Попытался поставить новорожденного на копытца, но ягненок оказался слабым. Соль оставила на нежной шкурке нечто вроде ожога. Калеб поднял малыша на руки, отнес в хлев и положил на сено. Стоя на коленях, он водил пальцем по ожогу, а губы шептали священные слова, чтобы изгнать огонь из хрупкого тельца. Покончив с ритуалом, Калеб вернулся с ягненком обратно в загон, помог ему встать и, поддерживая, подвел к материнскому вымени. Овца оттолкнула чадо головой. Калеб настоял, однако мать еще
