Вдовушка - Анна Сергеевна Чухлебова
Ночью
Кем ты станешь, когда вырастешь?
– Стариком, который завел себе стаю в квартире. Самый безумный дед на районе, городская легенда.
Тебе смешно почему-то с этого. Много ли дела быть сумасшедшим мальчиком, все знают, что – перерастет. Быть сумасшедшим дедом – уже позиция.
Но я не верю, что это возможно. Мысленно я даю тебе еще лет десять. Не в полную силу мысли, а кончиками синапсов, где это не становится четко оформленной идеей, где это еще не слова. Так вот, я думаю, что ты умрешь в сорок. За десять добавочных взрослых лет тучи рассеются, глубина прирастет. Мы, наверное, все-таки расстанемся. Как это случится, ума не приложу, потому что жить без тебя примерно невозможно. Но, конечно, мы как-то расстанемся, и я выйду замуж, и будут дети, а мы с тобой станем писать друг другу и иногда встречаться. Просто держаться за руки, потому что любви нашей ничего не нужно. Будем присматривать друг за другом, как ласковые ангелы. И я отпущу тебя светло – спокойным, мудрым, сорокалетним, растерявшим всю бычку плоти. Как ты будешь сладко спать. Мне кажется, ты даже разлагаться не станешь, зачем это. Всё человеческое – побеждено, вижу тебя невыносимо белым, жемчужным. И мы были бы счастливы так, как прямо сейчас, когда я целую тебя в ямку, где сходятся рёбра. Только сильнее, потому что тебе больше не нужно вставать и уходить.
Но пока у нас есть ночь. Ты упорхнешь еще до обеда – это чтоб собаки углы не зассали, не сильно поели мебель. Это понятно. Луна маячит, мертвецкий румянец, по кровати дорожка, как на воде. Покрывало морщит, вот небольшой бугорок – это бедро, бедро – это ты. Обнимаю тебя, прижимаюсь к спине. Чувствую кожей, как бессонные твои мысли гудят, бегает электричество. Ты не шевелишься, но движение несомненно. Парообразная легкость, лежу как с облаком в обнимку. Облака ведь огромные, размером с небо. По ним ходит Бог.
Просыпаюсь и понимаю, какая у меня в руках тяжесть. Да и где ты, нет тебя, оставил мне вместо себя камень какой-то. Многотонная пустота, черная, поглотившая всё.
И ведь очнешься утром, и всё еще будет: солнце, бутерброды… Ты не любишь, как я варю кофе, поэтому я завариваю тебе чай, безо всяких обид. Но сейчас – ничего нет, а я продолжаю обнимать твое тело, пока оно забыло, что ты – это ты.
Я знаю физику засыпания, у меня бывал сонный паралич, и ток в голове отдавал приказы пошевелиться, а я не могла, руки-ноги не слушались. Ничего в теле не слушалось, невозможно даже моргнуть, и не спутаешь это паническое удушье ни с чем. Превращение живого в саркофаг.
И даже смешно, что во время еженощной репетиции смерти мы восстанавливаемся для жизни следующего дня. Вроде как, недосып означает, что ты недостаточно умирал, а чтобы чувствовать себя хорошо, стоит умереть прилежно, достаточно. Может ли большая настоящая смерть обладать похожим значением? Чего только не выдумаешь в утешение, но похоже, что да.
Но пока я обнимаю тебя – и пытаюсь понять, как это будет, если изъять твое присутствие из мира настолько, что из человечьего короткого века это тянет на вечность. И понимаю, что ведь будет же. Но как мне быть с этим – мысль слишком страшная, ее лед жжет. Я одергиваю себя и мигом забываюсь, думаю о том, что ты не любишь, как я варю кофе, а твой затылок пахнет тщательно вымытой, страшно любимой псиной. И все эти глупости становятся еще одним одеялом, которое бережет мой сон. Вот мы и лежим, до конца ночи, два обнявшихся тела. Умерли так, что сами в это поверили.
А завтрашний день мы будем жить – удесятеренно, неистово.
Твердо спать
Гоша не храпит; спит тихо, как ребеночек.
Мы бы поместились без проблем и на односпальной, два человека толщиной с одного. Хорошо было занимать не слишком много места в мире, тогда мне казалось, что материя – это погрешность, прав один дух. В этом смысле мы почти идеальны.
Гоша не любит мою кровать: слишком мягкий матрас. Утром он морщится, костям нет покоя. Я глажу его спинку, да какой же из шрамов на лопатках я больше люблю, левый или правый? Почему всегда надо любить что-то больше чем что-то. Лучше б их вообще не было, но они есть. Шрамы говорят – чудо, что ты жив, маленький тепленький рядом со мной лежишь. Да какой же ты у меня, красивее не было в мире людей.
Диван у тебя дома давно провалился. Ты его никогда не складываешь, да и не сгоняешь с него собак. Бывает, вы так и спите: Гошечка, кошечка, собака, собака, собака. Иногда в этой чехарде можно разглядеть мою пятку или кусочек уха. Засыпать – уютно, спать – неудобно. Кошка пересчитывает рёбра лапками, псы хрюкают, плечо любимого – слишком твердое, одна кость. Нелепое гнездо из людей и зверей, свитое огромной теплой птицей.
Но на кровать ты все-таки накопил, полутороспальную, с опробованным в магазине матрасом. Перед выносом пришлось всё же сложить старый диван, и во внутреннем ящике ты обнаружил четыре платья, уже и не вспомнишь, чьи, но вроде хозяйки разные. Очень хорошо, конечно, спать с твоими собаками на платьях твоих бывших любовниц, пока твоя жена пашет в ночную. Я включаю каргу и ворчу, будто бы для приличия. Но ведь позорная грязь ситуации к нам не липла.
В эту засаленную мышиную норку заглянул Бог – и до́лжно быть благодарным за чудо.
Шрамы
Как синяк выцветает, только наоборот – сумерки. Договаривались гулять вдвоем, но утром Гоше стало плохо, и он остался дома. Мои друзья слишком взрослые люди, и встречу на выходных нужно назначать за неделю как минимум. Субботним вечером невыносимо – и я приехала в центр. Не то, чтобы в городе выносимо, но тут хотя бы движение.
Ростов-папа справляется как-то один, раз уж мама еще
