Калифорния - Игорь Анатольевич Шнуренко
Достоверно известно лишь то, что мы с Тарасом выпили. Правда, дня и часа не скажу, ибо попойка отдавала троцкизмом в смысле ее перманентности.
Оскар Уайльд считал, что реальность — это слабое отражение вымысла. Так, повторяя сюжет рассказа «Артур», мы взяли с собой ту самую девку, которая в нем фигурирует, и поехали пить дальше. Я был поселен в общежитие объединения «Ленинец», как верный чей-то брат, в моем распоряжении была комната. В распоряжении Тараса были деньги на куртку, которые дала ему мать. Так в нашем распоряжении оказался высококачественный портвейн. Однако дальнейшее шло вразрез с сюжетом рассказа «Артур» в том смысле, что рассказ гораздо правдоподобнее.
Высококачественный портвейн был учуян вахтершей общежития, и нам пришлось беседовать с внештатным сотрудником милиции. Но все-таки мы втащили девку в окно, заметив на ее возражения: «Не испугаешься — не упадешь».
Под утро она произнесла: «Я поняла, Тарас, что больше тебя не люблю». «Так что же ты спишь с нелюбимым в одной постели», — то ли сказал он, то ли подумал я, то ли возмутились мы потом вместе. Ранним утром комнату открыла комендантша и со своими людьми наблюдала процесс нашего одевания. Мне было стыдно за нее, о чем я сказал ей горько. Она ушла, проклиная почему-то разносчиков СПИДа, а внештатный сотрудник милиции стал угрожать мне побоями. Меня обязательно бы побили, веди я себя чуть менее нагло. Однако всех нас, конечно, выбросили вон; Тарас не успел забрать свитер, а я — чемодан с вещами. А в милицию мы не попали не потому,что я говорил о Хельсинкском акте и о презумпции — презумпцией послужили паспорта наши с постоянной, хотя и сомнительной пропиской.
И вот мы ходим в пиццерию, продолжая пить все то, что льется, и всякий, кто слышит от нас хотя бы слово, моментально сходит с ума. Сумасшествие в городе передается волнами, и вот уже официант говорит: «Я не Будда, у меня не сто рук», и вот уже все вокруг бросают кто работу, кто учебу, и вот в один из вечеров в пиццерии к нам подсаживается некто Рихард, я пью его коньяк, ем его лимоны, традиционно роняю нож под стол, читаю ему свой рассказ «Солнечный ворон», и заходит речь о женщинах. «Нельзя преуменьшать те чудеса, которые находятся в женских трусиках», — говорю я. «И что же это за чудеса такие?» — спрашивает Тарас, ревнивый к моим поэтическим образам. «Это подлинные чудеса. Это то, что заставляет биться сердца. Посмотрите, мастер искусств грустен, он пишет человеконенавистнические книги — почему? Только потому, что в этих трусиках он не нашел, чего искал, или же, сбитый с толку ублюдками, вовсе не искал там ничего». «Что там за чудеса, ты скажи», — настойчиво вел Тарас. «Там больное место женщины, ее единственное уязвимое место, там ее диктатор». «Ты говоришь о пи..е», — мутно глядя на меня, заметил Тарас. «Ты не понимаешь разницу между вымыслом и реальностью, я говорю об образе духа, я говорю о структуре женщины, ведь я очень люблю женщин и очень их жалею». «Нет, ты говоришь о пи..е», — говорит Тарас упрямо. «Значит, ты считаешь, что нет чудес, и нет в женских трусиках образа Божия! — вскричал я. — Ты, потребитель и блудливец, не знаешь, что всякая вещь на земле заключает в себе все сокровища духа? Сказано: по своему образу и подобию! Ретиф де Лабретонн двести лет назад писал о том, как устроен мир. У него была теория, которую излагал солнечный паук с разумом небольшим, но все же повыше человеческого. Верховное существо — это огромное солнце, которое порождает другие солнца, а те, в свою очередь, порождают комето-планеты. Эти комето-планеты совокупляются, и в результате этого появляются звезды, туманности и прочее. Потом у комето-планет наступает старческая слабость, они агонизируют и остывают. На их поверхности заводятся люди как продукт разложения и смерти. Каково?» — «Вот уже полчаса как ты жрешь чужие лимоны и говоришь о пи..е», — заканчивает Тарас.
Заведение закрывается, и Рихард говорит что-то про окружающих девиц. «Они прекрасны! — восклицаю я, — вот, например, та. Это чудо, это просто чудо, это бриллиант». «Наверняка вход во влагалище у нее горизонтальный», — цинично замечает Тарас. Рихард в восторге и предлагает спор, он стоит за вертикальный вход. Он еще не окончательно сошел с ума, но навсегда потерял способность рассуждать здраво. Впрочем, все, кто слышит меня или Тараса, рано или поздно сходят с ума, и их уже не спасти ничем — слишком глубоко проникает яд. «Девушки, постойте, мы поспорили, как вас зовут, — нагло утверждает Рихард. — Мы актеры театра Буфф». Не помню ни секунды разговора с девицами, помню лишь, что они давали телефон и я хотел его записать, но Тарас вырвал у меня из рук ручку. Девицы убежали на электричку, и я резонно заметил Тарасу в метро, что уже двенадцать ночи, а нам из-за его глупых фокусов опять негде ночевать.
Обозленный моими нападками, Тарас спросил меня, почему я пытался соблазнить его жену. Он состоял в браке, который в начале века назвали бы гражданским. Я действительно несколько раз пытался соблазнить его жену, однако она, видимо, не считала меня полноценным ублюдком и все время отказывала. Поэтому вопрос Тараса болезненно задел меня. «Мне кажется, у нас с ней был ментальный контакт», — ответил я ему глупо и трусливо. Тарас деликатно заметил, что жена его не спит с достойными людьми, предпочитая редких подонков, чем подсластил пилюлю. Переночевали мы у уже сведенных с ума знакомых, так что нам было неинтересно, но лично я был очень благодарен им за то, что они не выставили нас вон.
Наутро мы шли по Московскому проспекту и, привлеченные рекламой, спустились в подвальчик кооператива «Эксперимент». Худая интеллигентного вида женщина торговала майками с надписями и календарями. «Несмываемые голландские красители», — сказала она нам и, не увидев реакции, добавила: «А вот календарь с драконом, купите на счастье.
