Очень холодные люди - Сара Мангузо
Нам разрешали плавить стеклянные трубочки в синем пламени горелки, а потом сгибать или спаивать их. Иногда мистер Естествознание подходил к чьему-нибудь месту и выдувал пузырь на расплавленном кончике трубки. Из такой можно было сделать стеклянную восьмую ноту: один пузырек и изгиб. Мистер Естествознание всегда говорил нам не трогать горячее стекло, но мы все равно иногда забывали и обжигались.
* * *
Мне нравится навещать ту измученную девочку, которая когда-то была мной. Я беру малышку на ручки и держу, пока не успокоится. Глажу по волосикам. Теперь она в средних классах, и в школу ее иногда отвозит отец. Он выезжает рано, поэтому в школу она заходит, когда там еще сорок минут никого не будет, кроме уборщика, который толкает перед собой широкую плоскую швабру из красных и серых тряпок. Она сидит на холодной плитке спиной к шкафчику. Иногда в кабинете домоводства, иногда в кабинете иностранного – в их классной комнате. Серая плитка, коричневые шкафчики с тяжелыми подвесными замками, пробковая доска для объявлений. Потолок далеко-далеко. Она сидит в темноте и ждет.
Я сажусь рядом и жду, пока встанет солнце, начнут подъезжать автобусы, включится свет, откроются шкафчики, голоса эхом отзовутся в коридоре, где она сидит уже полчаса. Карманы у нее забиты бумажными салфетками, размокшими от прожеванной и выплюнутой еды, которую она не может проглотить от грусти и страха. Она разрешает мне остаться там, в темноте блестящего серого коридора. Разрешает подождать с ней, пока не настанет время встать и идти в кабинет.
Уборщик водит шваброй по потертому бетону и всегда осторожно огибает ее ноги, хотя, возможно, он и не видит ее, возможно, ее там даже нет. Нет никого, кто бы смотрел на нее, так что она просто ждет, пока зажжется свет, ждет, чтобы начать представление. Как только люди начинают ходить по коридорам с тяжелыми от книг холщовыми сумками, она притворяется, что только приехала, что присела всего на пару минут – и больше ей не стыдно.
Тогда жизнь казалась мне нереальной, и участвовала я в ней только наполовину. А сама я казалась себе размытой, словно кому-то приснившейся.
11
Жил-был дом. Он был белый спереди и краснокирпичный с других сторон. У него был балкон, и три крыльца, и ель на заднем дворе. Адрес его был Эмерсон-роуд, 17.
В 1907 году, сразу после медового месяца, в него въехали Уинифред Кэбот-Фиш и ее муж. Уинифред единственная в семье Кэбот жила в новом доме, построенном специально для нее, на деньги ее возлюбленного мужа-нувориша.
Я представляла, что ко времени, когда Уинифред достаточно подросла, чтобы выйти замуж, деньги у Кэботов почти кончились. Не в ее планах было удаляться в какой-нибудь загородный дом, так что она вышла замуж за мистера Фиша и построила новый дом в городе. Все это произошло в двадцатом веке, но вполне могло случиться и в семнадцатом.
Мистер Фиш, как и весь город, знал, что нужен только для того, чтобы платить за дом и хранить благородный титул своей жены. Может, он даже любил ее, пусть сам был красив, а у нее – широкие бедра и невыразительное лицо суровой женщины, которой имя заменяет красоту. Возможно, лицо у нее к тому времени и зарумянилось: она проводила много времени на улице. Краситься женщина вроде Уинифред никогда бы не стала.
Сыновья родились, выросли и разъехались, потом умер муж, а Уинифред все жила в этом доме, пока и сама в конце концов не умерла. Месяцами дом стоял пустым, и последние вздохи Уинифред вылетали в сквозящие окна. Потом, в середине седьмого класса, нас с родителями пригласили внутрь.
Волосы женщины-риелтора висели у лица ушами спаниеля, и плоть ее раздувала тоненькое платьишко. Она быстро двигалась, наклонялась ниже, чем нужно было, и хохотала театрально, словно лаяла.
Она стояла слишком близко к отцу и сверкала ему своими потемневшими от вина зубами.
Мама сказала, что поняла, почему мне не нравится этот риелтор. «Она не нравится Рути, потому что хочет забрать наш старый дом», – сказала она, глупо улыбаясь. Мне было тринадцать.
Отец обнял маму, а она завизжала, как ребенок, сморщила лицо и попыталась вырваться.
Я ушла спать, и слышала, как родители разговаривают внизу – они так никогда и не поняли, как звук расходится по дому. Отец сказал: «Я не стану связываться ни с кем, кроме своей жены». Мне в любом случае было все равно. Риелтор думала, что мама тупая, а мама думала, что я тупая. Мне кажется, она вообще думала, что выдумала меня.
Дом продавали дешево: возможно, потому что Уинифред в нем умерла, и семье хотелось скорее от него избавиться. Родители продали наш старый дом в три раза дороже того, что осталось выплатить по ипотеке, и вдруг мы больше не были нищими должниками.
И не только это: наш новый дом располагался в одном из лучших районов города и принадлежал однажды знатной даме. Она построила этот дом, жила в нем восемьдесят лет, вырастила двух сыновей и умерла в гостиной – настолько полно я ее представила, что она ожила. Не как в доме с привидениями, но Уинифред все равно была там, с нами.
* * *
Снаружи из-за маленьких окон на втором этаже казалось, что дом щурится. Я ненавидела этот дом с его поросячьими глазками и низким лбом. Он и близко не был похож на длинные белые лица тех, кто жил в этом месте сотни лет назад. Он был похож на нас.
От тротуара лужайку перед домом отделяла каменная стенка высотой меньше полуметра. Мама рявкала на детей, которые по ней ходили. Говорила, что волнуется, что они упадут и ушибутся, но на самом деле просто охраняла территорию – как животное.
Пока грузчики перетаскивали наши вещи, я ходила по пустым комнатам в поисках следов Уинифред. В каждой комнате на стенах висели небольшие оловянные светильники. На крыльце с потолка свисал старый корабельный фонарь.
На третьем этаже была спальня со светло-зеленым ковром, уборная и дверца на чердак на щеколде. На чердаке под потолком болталась цепочка – я дернула за нее, и зажглась голая лампочка.
Чердак был большой, почти пустой, под скатной крышей. По полу были разбросаны брендированные коробки и пакеты с названиями дорогих магазинов. Я ощупала голые брусья, нашла свернутые фотонегативы размером с открытки и рассмотрела на свет. Там были женщина и
