Очень холодные люди - Сара Мангузо
Зеркало тяготело над залом. Рядом с ним фортепиано казалось игрушкой – как и арфа, на которой никто не играл. Я дотронулась до струн и чуть подергала их. Тетя Роуз сказала, что не знает никого, кто умел бы играть на арфе. Если бы я жила там, играла бы на ней каждый день.
* * *
Субботним утром, решив передохнуть от чтения в кровати, я зашла в уборную и заметила на белье коричневатое пятно. Пошла в мамину комнату – она читала у себя в кровати – и сказала: «У меня начались месячные».
Она дала мне синюю коробку прокладок, а потом мы обе оделись на выход. Отметить событие она повела меня в полинезийский ресторан – там было темно, стены исписаны изображениями танцовщиц хула, а в меню – картинки фруктовых коктейлей. Она и свою маму позвала. Мы ели сапгам, свиные стрипсы и жареный рис. Я сидела на ватной прокладке, капала на нее кровью и все не могла понять, какое дело моей бабушке до этого очень личного и мерзкого события. Она сидела напротив и ела рагу по-китайски с чуть заметной, гордой улыбкой.
Мы вышли из ресторана обратно на свет. Я сощурилась. Мама наклонилась и подняла что-то. Монетку нашла! Для нее все монетки были на счастье, даже если решкой вверх, даже если лежали в мокрой канаве. Она думала, что единственная их замечала.
Каким-то образом все знали, что у Эмбер уже начались месячные, и поэтому я рассказала ей про свои, но по секрету. Мама, видимо, слышала, как я говорю с ней по телефону, и подумала, что это Би, и, когда вскоре Би пришла в гости, мама зашла в комнату, размахивая гигантской коробкой прокладок. У меня все тело бурлило от энергии, которой некуда было деться. Сгорая от стыда, я убежала из комнаты наверх, и там Би меня догнала.
Она была ласкова, как щенок или подушка. Чуть покраснев, она уверила меня, что сохранит мою тайну.
Мама клеила на зеркало в ванной записки с замечаниями. Споласкивай раковину, когда сплевываешь. Оставляй шторку в ванне. Складывай прокладку втрое и выбрасывай в ведро; не заворачивай в «Клинекс» – а я так делала по инструкции из фильма, который смотрела с девочками в пятом классе. Вслух мы об этом никогда не говорили.
У Би месячные начались в школе. Ей нужна была прокладка, а у нее не было. Я всегда носила несколько с собой в рюкзаке, затолкав их в косметичку на молнии. Встретиться договорились у шкафчиков после классного часа – там, стоя лицом к стене из металлических дверец, мы исполнили магический трюк: я достала из косметички две белые прокладки размером с котят и передала их Би, а она положила их к себе в рюкзак, и никто не заметил.
На заднем сиденье в машине мамы Би я размышляла, почему бы не изобрести модель плиссированных джинсов, которые сидели бы так, будто у тебя месячные и прокладка в белье. «Это не совсем про то. Вообще, таких вещей не существует», – осторожно заметила та.
Мои первые обильные месячные случились в лагере, и я понятия не имела, что крови должно быть так много. Я думала, это просто пятнышко, но нет, это было нечто осязаемое, объемное, растекающееся, а пользоваться тампоном я не могла, потому что не знала, куда его вставить: все тыкалась и тыкалась, подружки подбадривали меня за дверью деревянной кабинки, но у меня не получилось, так что на плаванье я не пошла, а если пропускаешь занятия плаваньем, на лодку не пускают – ходить на лодке нас учил мужчина, и приходилось выдумывать болезни, чтобы все объяснить. «Имбирный чай надо пить!» — говорил он, потрясенный тем, что я в моем возрасте этого не знаю. Надо поправляться! Давай-давай, как мы без тебя!
* * *
Каждый раз после контрольной Коллин Дули спрашивала, сколько у меня баллов, и я отвечала. А потом она говорила всегда одно и то же: «Ого, это же отлично!» И называла свою оценку, которая почти всегда была выше.
Когда Коллин выиграла конкурс сочинений, школа устроила линейку в актовом зале. Пока мы нестройной шеренгой заходили внутрь и занимали места, она сидела на табурете посреди сцены. Я знала, что из-за шороха меня будет не слышно, а потому уперлась взглядом в Коллин и подняла вверх большой палец – сидела я за десять-двадцать рядов от сцены. Я махала рукой вверх-вниз, но она не видела меня, а Райан О’Райли увидел. «Молодец!» — дразнился он плаксивым голосом, повторяя за мной. Молодец! Я в конкурсе не участвовала.
Хороший человек выбрал бы уже, друг он Коллин или не друг, а я была и тем, и другим – и никем. Ненавидела себя за то, что не могу ее поздравить, за то, что не знаю, стоит мне с ней общаться или нет, нравится она мне или нет, и почему меня к ней влечет, раз у нее ни чувства юмора, ни изящных манер – но я точно знала, что заслуживаю страданий, и была рада напоминанию от Райана.
* * *
Меня не заставляли идти в школу, если тошнит или понос, не заставляли ходить на соревнования по легкой атлетике, если не убедить маму, что я правда хочу пойти. «Ты точно этого хочешь?» — спрашивала она, и я знала, что ответить. Не заставляли ходить на выступления школьного оркестра. Да и на пианино тоже – я просто приходила на концерт неподготовленная и делала много ошибок. А прежде чем подойти к пианино, сидела в зале и считала капельки ледяного пота, скользящие вниз от подмышек.
После концерта толпа зрителей вытекала в коридор, где на двух складных столах стоял тазик красного пунша, башенки одноразовых стаканчиков и тарелки с печеньем.
Пунш мамы разливали по очереди. Как-то вечером разливала моя, и, вместо того чтобы налить в стакан в своей руке, а потом передать его жаждущему ребенку, она стала большим половником наливать пунш прямо в стакан, который мальчик держал своей трясущейся ручкой.
Тем вечером пунш окрасил красным не одну манжету. Мама смеялась, и только. Это было так смешно!
