Язык за зубами - Полина Панасенко
Мы пришли. Мы увидели. Мы хотели бы прийти ещё.
По той же тропинке отправляемся обратно. Первой его замечает Лиза. Солнечные очки, чёрная кепка с козырьком, усыпанным пирсингом, под мышкой магнитофон. Митя Уткин. Дойдя до нас, Митя тормозит: Это наше место, хрена ли вы тут ошиваетесь? Мох собираем, нежно отвечает Лиза. Весь остаток пути мы молчим. Когда впереди вновь виднеются дома, Лиза спрашивает: Как ты думаешь, я сказала мох собираем – это я опозорилась? Снова надо перейти через мостик. На полпути я слышу за спиной хруст веток. Я оборачиваюсь, лес исчезает, и вокруг темнота.
* * *
На следующий день бабушка кормит синиц в саду и с ними разговаривает. Сама она почти ничего больше не ест. Или по крайней мере не в то же время, что и остальные. Вот уже год, как она угасает, и никто не знает, как это остановить. Если устроить скандал, можно добиться, чтобы она села с нами за стол, но чаще всего она не покидает сада. Я несу ей под яблоню тарелку с едой, на случай если она согласится съесть хоть что-нибудь. Затем отправляюсь на террасу садиться с дедушкой за стол. Сегодня на обед у нас окрошка. Существует несколько школ окрошки. Квас в тарелке или квас отдельно, со сметаной или без. Мы относимся к школе кваса в тарелке и никакой сметаны.
Дедушка проглатывает ложку супа, покашливает и затем: Поля, где лучше? В России или во Франции? Начинается. Мне и так надо соблюдать свой ЛКПЧ, только дедушкиных вопросов не хватало. Так и подмывает ехидно ответить: Конечно же во Франции. Но у меня есть даже кое-что получше. В США, говорю. Вот американцы – это мой истинный народ. В Штатах я чувствую себя как дома, прямо-таки на родине. Сарказм дедушка понял, но не заценил. Новая ложка супа, длинное молчание. И вдруг дыжж – апперкот. А ты знаешь, что все эмигранты возвращаются умирать на родину? Все. Рано или поздно они тоскуют по дому и возвращаются умирать там, где родились.
Я делаю над собой усилие, чтобы не ударить в ответ, не сказать что-нибудь про маму. Мне это трудно даётся. На кончике языка вместо слов вертятся слёзы. Дедушка – хуже чем отец из песни Tonton du Bled. Но даже этого я сказать ему не могу. Он понятия не имеет, кто такой Tonton du Bled. И даже если я спою ему всю песню, даже если я переведу ему J’irai finir mes jours là-bas[6] на русский язык, он скажет: Вот это правильно, отец этого Тонтона абсолютно прав, пусть он живёт там, где ему скажет отец.
Нельзя сказать, что я об этом никогда не думала. Не столько о моменте агонии, сколько о самой могиле. Где бы я хотела быть захороненной? В России или во Франции? Проблема в том, что если во Франции, то где? Я пробовала обсудить это с подругой, но она сказала, что темы у меня какие-то жутковатые. Ну конечно, когда тебя ждёт целая усыпальница в горах Севенны, такие вопросы легче считать деталью. Но всё-таки если я умру во Франции, если для меня там найдут место и похоронят, я хотела бы, чтобы моё имя написали на двух языках, французском и русском. И никаких маленьких свечек с капающим воском, никаких рельефных розочек или голубок с веткой в форме сердечка. А вот керамические цветы – это можно, мне нравится. Они похожи на кремовые розочки на торте Сказка. Обо всём этом я думаю, наблюдая за бабушкой через окно террасы.
С дедушкой я не разговариваю, и он мне отвечает тем же. Мы молчим до последней капли окрошки в его тарелке. Учитывая его скорость поглощения одной столовой ложки, это значит – очень и очень долго.
После того как я налила себе чаю, а дедушке кефиру, мы помирились. Я приготовила целый плейлист его любимых хитов. Целый фестиваль Леонида Утёсова, Александра Вертинского, Вадима Козина. Я долго отбирала оригинальные версии всех песен, и вот. Мы отправляемся в его комнату и устраиваемся поудобнее. Дедушка – на свою кровать, не доставая ногами до пола, а я – на стуле. Запускаю. Когда песня весёлая – мы подпеваем, когда грустная – смотрим в пол и молчим. С Одесского кичмана – мы начинаем улыбаться уже на вступлении. Затем слушаем все хиты Утёсова до Московских окон. Эту мы включаем два раза подряд. Утёсов поёт:
Вот опять небес темнеет высь
Вот и окна в сумраке зажглись
Здесь живут мои друзья и дыханье затая
В ночные окна вглядываюсь я
Я могу под окнами мечтать
Я могу как книги их читать
И заветный свет храня и волнуя и маня
Они как люди смотрят на меня
Я как в годы прежние опять
Под окном твоим готов стоять
И на свет его лучей я спешу всегда быстрей
Как на свиданье с юностью моей
Он мне дорог с давних лет
И его яснее нет
Московских окон негасимый свет
Когда музыка замолкает, дедушка говорит: Нелегко мне тебя отпускать. Плейлист переходит на Анну Герман и её Когда цвели сады. Тут меня уже не хватает, я делаю вид, что мне срочно надо взять что-то на кухне, и быстренько выхожу прореветься за дверь. Возвращаясь в комнату, украдкой взглядываю на дедушку. Всем всё понятно. В конце песни он говорит: Как жалко, что она так рано умерла. Кто, говорю, Анна Герман? Да.
* * *
В начале седьмого класса я получаю письмо от Лионеля Жоспена. Это Премьер-министр. Сестра говорит: Да это не он сам подписал, а машинка.
И тем не менее.
В письме он пишет: полноправная гражданка Франции благодаря натурализации отца. Официально разрешается носить имя Полин. Папа говорит: Это хорошо, это даёт
