Антракт - Ольга Емельянова
А еще он сказал, что теперь у него пятая по счету жена. Последняя ли?
Ни одна струна моей души не отозвалась на этот голос. Ура, я выздоровела! А звезда во лбу осталась…
Но не тут-то было…Недавно из необъятных просторов «Одноклассников» мне пришел неожиданный привет от моего бывшего возлюбленного. Его пятая жена очень подробно освещает хронологию их совместной жизни. И так же Иван сидит в обнимку с гитарой, и так же грустны его глаза. И на безымянном пальце его правой руки надето обручальное кольцо. Выглядит он вполне себе прилично, по-прежнему похож на Антонио Бандераса. Но, мне кажется, что он превратился в банального подкаблучника. Возможно, это и есть его истинное счастье, которое он с таким остервенением искал всю свою жизнь. Хотя, нет, не искал. Он себя нес по жизни как трофей, который надо отвоевать в неравной битве. И не все в ней уцелели, некоторые покинули поле боя. Надеюсь, ныняшняя амазонка сможет защитить свою добычу.
Пушкин, Окунев, Анатоль и Михайловское
Был у моей мамы ученик в вечерней школе по фамилии Окунев. Был он личностью неординарной: еще в застойные времена позволял себе иметь особое мнение на все события нашей жизни. Был он так искренен в своих привязанностях и неприязнях, что иногда шокировал своим поведением. Моя мама, строившая всю жизнь по критериям морального кодекса строителя коммунизма, и проецировавшая эти критерии на чаще всего абсурдную действительность, сердилась на него за то, что он не признавал никаких авторитетов и объяснял, почему. В логике ему отказать было трудно, но жить с идеалами было уютнее, поэтому мама называла его нигилистом.
Вел наш нигилист асоциальный образ жизни: в отопительный сезон работал истопником, а в неотопительный – бродил по горам и долам, сочинял стихи и лечился «ландшафтотерапией». Материальное благополучие в их семье обеспечивала жена, маленькая хрупкая еврейка. Наверно, любовь и несвойственное еврейке терпение помогали ей тянуть воз домашних проблем почти без участия парящего в эмпиреях мужа. При всем том, она не превратилась в жалующуюся на жизнь обывательницу, а несла все ноши: и зарабатывания денег, и участия в интеллектуальных мероприятиях, и путешествия вместе с мужем и сыном по горам и долам.
Одним из первых в нашем окружении Окунев понял, что дни великой державы под названием СССР сочтены, и покидать наши насиженные места все равно надо. Каждый год он отправлялся искать место в России для переезда на ПМЖ. Странным у него был один из критериев выбора: он искал вблизи этого места уютное кладбище, на котором ему захотелось бы найти свой последний приют.
После нескольких лет поисков он остановился на одной деревушке под названием Луговка в Пушгорах недалеко от Михайловского.
Наше знакомство было длительное, и на его глазах я из юной дочки учительницы превратилась во взрослую женщину. Я всегда с интересом читала его стихи, которые он приносил маме на рецензирование; если я была дома, с удовольствием слушала его речи и восхищалась многосторонности его интересов и знаний. Но приходил он к маме, и никаких обязательств я перед ним не имела. Его частые походы к нам объяснялись тем, что в силу воспитанности эти две рафинированные особы почти никогда ему не оппонировали, то есть, фактически он вел бесконечный монолог. Прелесть монолога заключалась в том, что слушатели были не равнодушные, но и не агрессивные.
А потом я стала взрослой, и в один из последних визитов к нам накануне своего отъезда Окунев подарил мне сборник стихов Пастернака с вложенным листочком, на котором было написано:
«Я знал Вас много лет:
Минутой, получасом.
В церквах есть тихий свет
Над золотом иконостаса.
По мне, тот свет есть Вы»
И подпись «Простите. Виктор»
Отбросив скромность, я горжусь этим посвящением. По-моему, это шедевр.
Конечно, мы оба были смущены: я – неожиданностью признания, он – моей недоуменной реакцией. За много лет я привыкла, что есть просто Окунев, интересная личность для бесед и походов в горы и не более того. Тем паче, в тот краткий миг я считала себя замужней и была беззаветно предана своему любимому. А, собственно, от меня ничего не требовалось: просто признать, что во мне видели много лет не только дочку любимой учительницы.
Окунев взял с меня слово в ближайшее лето приехать в гости к Александру Сергеевичу и к нему.
«Оленька, для русского интеллигента Михайловское больше, чем Мекка для мусульманина» – говорил он.
Я не спорила и вскорости приехала. Он был прав: энергетика Пушгор умножилась с энергетикой Окунева и получились сплошные именины сердца. Мы бесконечно путешествовали по близлежащим усадьбам, забредали в малинники, купались в Сороти, сидели на бархатной травке Савкиной горки…Нами было прочитано бесконечное количество стихов, переговорено на бесконечное количество тем. Мы даже танцевали в зеленом танцзале в Тригорском и познакомились с гордым красавцем петухом, принадлежащем знаменитому Гейченко, смотрителю усадьбы Михайловское.
Летом прилегающие к Михайловскому деревни наполняются московскими и питерскими дачниками. Это те самые паломники, которые из года в год на протяжении многих лет приезжают подышать воздухом Пушкина, а он на самом деле особенный!
Окунев знал всех паломников, но особо дружен был с некоторыми из них. Еще до приезда в Пушгоры я слышала от него о петербуженке Вере Давыдовне, около двадцати лет ежегодно приезжающей сюда. Однажды она пришла к нам поздороваться. Своей статью она напомнила мне Анну Ахматову. Окунев меня тоже иногда называл ею же. Вот эти две «Анны» поговорили об оладьях из кабачков, которые я жарила в это время на керогазе, и еще о каких-то пустяках, но даже эта тема казалась нам интересной и походила на задушевную беседу. Вера Давыдовна умерла через год после нашего знакомства в автобусе по пути в Михайловское. Окунев похоронил ее на том самом кладбище, которое ему приглянулось своей камерностью и золотым песочком.
Жена Окунева Люба страдала частыми и жестокими приступами мигрени. Очередной приступ случился в моем присутствии. Меня удивило хладнокровие Окунева: никаких действий для облегчения этого недуга не предпринималось. Я прочитала небольшую мораль о необходимости сочувствия ближним, сходила в Пушгоры за таблетками, чем до слез растрогала Любу. Одновременно с этим я потребовала, чтобы непременно была организована в ближайшее же время консультация у приехавшего на свою дачу московского доктора Анатолия Сергеевича Добронравова, так часто упоминаемого Окуневым в весьма лестных отзывах о необыкновенной простоте и широте его докторской души. Окунев вдруг засмущался и стал лепетать, что неудобно отвлекать уставшего человека от отдыха, но моя непреклонность, упоминание о клятве Гиппократа и о том, что дружба
