На санях - Борис Акунин
Появился повод рассказать про род Клобуковых, про декабриста-прадеда, про четыреста лет фамильной истории. Пусть знает: нас тоже не на помойке нашли.
Но вышли на «Измайловской», еле впихнулись в автобус, и стало не до разговоров. Теснотища, швыряет, все толкаются, кто-то собачится.
Поразительно, но даже в толкучке Настя оставалась принцессой. Стояла как ни в чем не бывало, снисходительно улыбнулась, когда ее задел плечом продиравшийся к выходу дядька, безмятежно отодвинулась от едва не стукнувших ее лыж. С лыжами и даже санками были многие — ехали в парк.
Марк испытывал острый стыд. За то, что Настя должна подвергаться этому унижению. Ей не место в автобусе! Сова бы, конечно, повез ее на тачке. Но где взять денег? В кармане два рубля. А стипуха только на следующей неделе.
Больница для старых большевиков располагалась на огороженной территории: здоровенный желто-белый корпус сталинской архитектуры. Внутри не роскошно, но по крайней мере чисто, не то что в районной, куда в позапрошлом году отвезли маму с острым аппендицитом, потому что в Литфондовской был ремонт. Облезлые стены, палаты на восемь коек, а первую ночь, пока не освободилось место, мама вообще провела в коридоре. Настин же дедушка лежал в маленьком отдельном номере, и на полу красный ковер. Тут вообще было много красного: плакаты, транспарант с цитатой из отчетного доклада XXV съезда про всенародный долг перед ленинской гвардией, репродукции революционных картин c кумачовыми знаменами.
На кровати, опершись на подушки, сидел тощий старик в полосатой пижаме, с запавшими глазами и проваленным ртом, читал «Правду».
— Здравствуй, дедуля. Как ты сегодня? — громко сказала Настя.
Старик опустил газету, заулыбался, зашепелявил:
— Наштюха! Жду, жду. Ш кем это ты, ш Димкой?
Вынул из кружки зубы, сунул в рот. Сощурился через очки с толстыми стеклами.
— Это у него линзы для чтения, — шепнула Настя. — Для дали — другие. — И громко: — Нет, я привела гостя, который тебе будет интересен…
Но дедушка, не дослушав, перебил:
— Знаешь, кто у меня сосед? Один метр до него. — Шлепнул ладонью по стене. — По ту сторону лежит, в 56-ой! Я утром ковылял по коридору на ходунках, встретил. Страшный — жуть! Узнал только по шраму на лбу. Унтеров, Аким Фомич! Сорок лет его не видал, с тридцать седьмого! Вместе в секретариате у товарища Мягкова работали! Потом меня в органы перекинули, а он, когда товарищ Мягков умер, по профсоюзной линии пошел. До замзавотдела ВЦПС вырос, говорит. Врет, думаю — иначе его не сюда, а в Кремлевскую положили бы, замзавотдела — это номенклатура ЦК. Ты представляешь, что он мне сказал, Унтеров?
Старик приходил во всё большее возбуждение. На Марка не смотрел. Филипп Панкратович — вот как его зовут, Настя сказала. Такое же отчество, как у отчима.
— Ему к 60-летию Октября пообещали персонального пенсионера союзного значения! Потому что у него стаж дооктябрьский, с августа семнадцатого года! Это Унтерову-то, который бумажки перекладывал! А я, конармеец, который кровь проливал, сижу с республиканским значением! Я у них, видишь ли, прохожу как «послеоктябрьский», у меня же партбилет с мая восемнадцатого! Паек не высшей, а первой категории получаю: нате, товарищ Бляхин, подавитесь сраной венгерской курицей!
Марк покосился — как среагировала Настя на грубое слово. Чуть дрогнуло крылышко носа, и всё. Ласковая улыбка осталась.
Подумалось: из литературы известно — аристократизм вырабатывается в третьем поколении. Дедушка — от сохи, видно по речи. Папа, второе поколение, — Лопахин и женился на дворянке. Настя — уже натуральная княжна, кровь заголубела. А у нас, Клобуковых, обратная эволюция. Захудалый род. Я к Бляхиным явился, как голодраный князь Мышкин в дом генерала Епанчина.
— Это кто это с тобой? — обратил наконец внимание на внучкиного спутника дед. — Дай-ка мне вон те, квадратные…
Надел другие очки. Прижал дужку к переносице.
— Чего-то не признáю…
— Это внук Панкрата Рогачова, Марк. Я подумала, тебе будет интересно. И Марк тоже хочет тебя про своего дедушку расспросить.
— Здравствуйте, — громко сказал Марк, широко улыбаясь.
— Не кричи. Я слепой, но не глухой. Это Унтеров глухой. Сам говорит, а станешь с ним спорить — не слышит, — не сразу сошел с темы Филипп Панкратович, но вдруг глаза блеснули. — Внук Панкрат Евтихьича? Сынок этого, как его, писателя-то…
— Марата Рогачова, — подсказал Марк.
— Ага, ага, помню! — Старик опять заволновался. — Это очень хорошо, это кстати! Пускай он бумагу напишет. Так, мол, и так, Филипп Бляхин был боевой соратник моего родителя, бок о бок с ним, на всех фронтах. И подпись: член Союза Писателей, сын члена ленинского ЦК, первейшего помощника Феликса Эдмундовича Дзержинского. А про то, что репрессированный, писать не надо. Он хоть реабилитирован, Панкрат Евтихьевич, но все равно. Сделаешь?
Марк представил себе, как рыкнет на него отчим в ответ на такую просьбу — поежился.
— Я ему не сын, пасынок. Но моего родного отца вы, кажется, тоже знали. Антон Маркович Клобуков, член-корреспондент.
— Антоха? — ахнул Бляхин. — Еще бы мне его не знать! Мы с ним у Буденого были! И в белом тылу. Много где! Эх, жалко помер. Вот кто бы мне свидетельство написал!
Он вдруг сильно закашлялся, сгорбился, с носа свалились очки. Настя подняла их с одеяла, погладила больного по спине.
— Ляг, дедушка, ляг. Тебе нельзя волноваться.
Она бережно уложила его на подушку. Старик шумно дышал, перхал.
— Вот, икры принесла.
Настя достала из сумки синюю банку, объяснила Марку:
— Для эритроцитов нужно черную икру есть. Помогает. Папа достает.
— В холодильник не ложь, — просипел Бляхин. — Нянька ворует. Ложкой. Думает, я не вижу. А я вижу. Сюда ложь, в тумбочку. Целее будет.
И опять встрепенулся, замигал.
— Забыл сказать! Я перед больницей по линии ветерана органов успел на финский холодильник записаться! К первомайским обещали. Четырехкамерный!
Не похоже, дед, что ты доживешь до первого мая, подумал Марк, глядя на желтое, костлявое, черепообразное лицо. Наверное, это и есть «маска Гиппократа», проступающая на предсмертной стадии.
Настя просяще тронула за руку:
— Побудь с дедушкой. Я схожу, поговорю с врачом.
Сел на стул около кровати.
— А какой он был, мой отец… В смысле, родной отец, Антон Клобуков, в молодости? — спросил Марк. Про рогачовского папашу ему было не особенно интересно.
— Антоха-то? — Бляхин пожевал губами. — Серьезный такой. Всё лоб морщил. Молчит, молчит, потом скажет что-нибудь, не всегда поймешь… Помер. Все померли, никого не осталось. Только я
