Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира - Бенджамин Алире Саэнц

— Пение означает, что ты счастлив.

— А ты несчастлив?

— Может быть только когда я с тобой.

Мне нравилось, когда я говорил что-то, что заставляло Данте улыбаться.

* * *

Когда мы остановились перед его домом, солнце было на грани того, чтобы показать своё лицо новому дню. И именно так это и ощущалось — как новый день. Но я думал о том, что, возможно, я никогда больше не узнаю — или не буду уверен в том, — что принесёт новый день. И я не хотел, чтобы Данте знал, что внутри меня живёт какой-то страх, потому что он может подумать, что я его не люблю.

Я бы никогда не показал ему, что боюсь. Это то, что я сказал себе. Но я знал, что не смогу сдержать это обещание.

— Я хочу поцеловать тебя, — сказал он.

— Я знаю.

Он закрыл глаза.

— Давай притворимся, что мы целуемся.

Я улыбнулся, а потом рассмеялся, когда он закрыл глаза.

— Ты смеешься надо мной.

— Нет, я не смеюсь. Я целую тебя.

Он улыбнулся и посмотрел на меня. Его глаза были полны надежды.

Он выпрыгнул из машины и захлопнул дверцу, а потом просунул голову в открытое окно.

— Я вижу в тебе желание, Аристотель Мендоса.

— Желание?

— Да. Страстное желание.

— Страстное желание?

Он рассмеялся.

— Эти слова живут в тебе. Прислушайся к ним.

Я наблюдал за ним, пока он поднимался по ступенькам. Он двигался с грацией пловца, которым и был. В его походке не было ни тяжести, ни беспокойства.

Он обернулся и помахал рукой со своей обычной улыбкой. А я задавался вопросом, будет ли этой его улыбки достаточно.

Боже, пусть его улыбки будет достаточно.

Четыре

НЕ ДУМАЮ, ЧТО КОГДА-ЛИБО чувствовал такую усталость. Я рухнул на кровать, но сон так и не соизволил нанести мне визит.

Ножка запрыгнула рядом и лизнула меня в лицо. Она придвинулась ближе, когда услышала шум бури снаружи. Мне было интересно, какое представление сложилось в её голове о громе, и думают ли собаки вообще о таких вещах. Но я, я под шум грома был счастлив. В этом году такие чудесные штормы, самые чудесные штормы, которые я когда-либо знал. Должно быть, я задремал, потому что, когда я проснулся, на улице лил дождь.

Я решил выпить чашечку кофе. Моя мама сидела за кухонным столом с чашкой кофе в одной руке и письмом в другой.

— Привет, — прошептал я.

— Привет, — сказала она с той же улыбкой на лице. — Ты поздно.

— Или рано, если ты думаешь об этом.

— Для матери рано — это поздно.

— Ты волновалась?

— Это в моей натуре — волноваться.

— Значит, ты похожа на миссис Кинтану.

— Возможно, ты удивишься, узнав, что у нас много общего.

— Да, — сказал я, — вы обе думаете, что ваши сыновья — самые красивые мальчики в мире. Ты ведь не часто выходишь на улицу, правда, мам?

Она протянула руку и пальцами расчесала мои волосы. У неё был такой взгляд, словно она ждала объяснений.

— Мы с Данте заснули на заднем сиденье моего пикапа. Мы не… — Я замолчал, а потом просто пожал плечами. — Мы ничего не делали.

Она кивнула.

— Это тяжело, не так ли?

— Да, — сказал я. — Это должно быть тяжело, мам?

Она кивнула.

— Любовь — это и легко и сложно. Так было со мной и твоим отцом. Я очень хотела, чтобы он прикоснулся ко мне. И очень боялась.

Я кивнул.

— Но, по крайней мере…

— По крайней мере, я была девочкой, а он — мальчиком.

— Да.

Она просто посмотрела на меня так же, как смотрела всегда. И я задавался вопросом, смогу ли когда-нибудь смотреть на кого-нибудь так же. Таким же взглядом, в котором было всё хорошее, что существовало во вселенной.

— Почему, мам? Почему я должен быть таким? Может быть, я изменюсь и тогда буду нравиться девушкам так же, как они должны нравиться мне? Может быть, то, что мы с Данте чувствуем — это как фаза. Ведь я чувствую это только к Данте. И может мне на самом деле не нравятся парни — мне нравится Данте только потому, что он Данте.

Она почти улыбнулась.

— Не обманывай себя, Ари. Ты не можешь придумать, как выбраться из этого.

— Как ты можешь так непринуждённо относиться к этому, мам?

— Непринуждённо? Это совсем не так. Я прошла через много трудностей с самой собой из-за твоей тёти Офелии. Но я любила её. Любила её больше, чем кого-либо, кроме тебя, твоих сестёр и твоего отца. — Она сделала паузу. — И твоего брата.

— Моего брата тоже?

— Просто потому, что я не говорю о нём, это не значит, что я не думаю о нём. Моя любовь к нему безмолвна. В этой тишине живёт не одна тысяча вещей.

Я собирался немного подумать об этом. Я начинал видеть мир по-другому, просто слушая её. Слушать её голос означало слушать её любовь.

— Я полагаю, ты можешь сказать, что это не первый мой раз в этой битве, — У неё было свирепое и упрямое выражение лица. — Ты мой сын. И мы с твоим отцом решили, что молчание — не выход. Посмотри, что оно сделало с нами — не только с тобой, но и со всеми нами. Мы не собираемся повторять эту ошибку.

— Значит ли это, что я должен говорить обо всём?

Я видел слезы, навернувшиеся на её глаза, и слышал мягкость в голосе, когда она сказала:

— Не всё. Но я не хочу, чтобы ты чувствовал будто живёшь в изгнании. Существует мир, который заставит вас почувствовать, что вы не принадлежите этой или любой другой стране, если уж на то пошло. Но в этом доме, Ари, есть только принадлежность. Ты принадлежишь нам. И мы принадлежим тебе.

— Но разве это не неправильно — быть геем? Кажется, все так думают.

— Не все. Это дешёвая и подлая мораль. Твоя тётя Офелия взяла слова — Мне не место и написала их у себя на сердце. Ей потребовалось много времени, чтобы принять и выбросить их из своего тела. Она выкидывала по одной букве за раз. Она хотела знать почему. Она хотела измениться, но не могла. Она встретила мужчину. Он любил её. Кто бы не полюбил такую женщину, как Офелия? Но она не могла этого сделать, Ари. И в итоге причинила ему боль, потому что никогда не смогла бы полюбить его так, как полюбила Фрэнни.