Аттестат зрелости - Илана Петровна Городисская
Теперь пришла очередь Рики замолчать, взирая на истерику своей новой подопечной. Она была, конечно, осведомлена о ее психическом состоянии, но не представляла, до какой степени это было правдой. К тому же, ей было отлично известно, какую огромную сумму, и с каким трудом, собрала ее мать, чтобы они – светила наркологии и психоанализа – вытащили ее из пропасти. Эта девушка, безусловно, требовала к себе особого отношения, но правила являлись правилами, а ее восстание – препятствием на пути к ее излечению. Та часть программы, которая возлагалась на нее, кроме нее не могла быть выполнена никем.
Консультант не продолжила свою полемику с девчонкой. Сейчас это было бессмысленно. Она вызвала медсестру, чтоб сделать ей укол успокоительного, и вернулась к себе в кабинет для записи их разговора и обсуждения его с коллегами. Пока Галь спала мертвым сном, было решено временно не назначать ей дежурств и проследить за ней в группе Шарон, в надежде, что встреча с другими пациентами и их историями прорвет ту плотину, которой она окружила себя. Пусть Галь пока не участвует в самой терапии, но хотя бы поприсутствует, послушает.
Однако их ожидания снова не оправдались. За то короткое время, что Галь провела в пансионате, она успела восстановить против себя довольно многих своей ярой непокорностью и грубостью. Все лечащиеся давно привыкли к здешним правилам жизни, поведения, обращения друг с другом, и появление дьявольски красивой бунтарки нарушило эту гармонию. Несмотря на то, что Галь покорно уселась, по указке Шарон, на стул в самом дальнем углу просторной светлой комнаты, не поздоровавшись ни с кем и совершенно безучастная к тому, что там происходило, обстановка моментально обострилась. На нее неловко оглядывались, некоторые даже тыкали пальцем. Шарон попыталась смягчить ситуацию, представив новенькую группе и объяснив, что сегодня она присутствовала на терапии лишь в целях ознакомления. Но насмешливые перешептывания и озирания Галь сменило нечто другое, беспрецедентное: никто не был готов к откровенности в ее присутствии! Шарон прибегла тогда к игровым приемам. Тоже не помогло! Галь сидела тихо, как мышь, но от нее исходили такие ощутимые вибрации, что пятнадцать взрослых человек, бывшие алкоголики и наркоманы, замкнулись в себе подобно малым детям!
Растерянная Шарон очень долго обдумывала ситуацию. Ей тоже было непонятно, что за силой притяжения обладала эта странная девушка. Она еще на первой встрече с нею ощутила, что это – особый случай. Как бы Галь ни ребячилась и ни выпендривалась, как бы ни была ослеплена своим отчаяньем, все же было в ней нечто такое, что говорило совершенно о другом. О том, о чем эти люди, которым самой природой было велено более тонко воспринимать мир, наверно, догадались сразу, но не могли этого высказать.
Она подумала было, что стоило предоставить новенькой возможность, хотя и преждевременно, тоже заявить о себе, рассказать свою историю, но тотчас отказалась от этой мысли. Напряженная атмосфера в группе могла привести только к обратному результату. Тем более, что пациенты, видевшие ее задумчивость, все больше теряли самоконтроль. И ей пришлось завершить занятие раньше обычного, чтобы самой все проанализировать и попытаться разгадать загадку красавицы-наркоманки.
Что же касалось Галь, то ей все это представление напомнило о ее классе. Как и там, здесь были расставленные полукругом стулья, – правда, со столешницами, – как и там, у доски мелькал классный руководитель, как и там, ее окружала переросшая ребятня, пытающаяся хорошо вести себя и слушаться свою «учительницу». А главное: там, где ей, по определению, должны были помочь, цвела пышным цветом вся та же враждебность.
От этого сравнения ее начало мутить. Ей нужно было бы презрительно расхохотаться, но вместо этого она отвернулась, чтоб скрыть перекошенное от гнева лицо и покрасневшие глаза. Все стало ясно: ее просто перебросили из одного клоповника в другой, под видом лечения. Мерзавцы! Все вокруг вызвало в Галь такую ярость, что в конце концов она, не выдержав, вскочила на ноги и вышла вон из аудитории, опрокинув по пути два-три стула, пнув разбросанные по полу листки с игровыми текстами и оглушительно хлопнув дверью, оставив за спиной притихших на мгновение больных и пристально вперившуюся в нее Шарон, которая и не пыталась ее остановить.
На обед ее снова пришлось выталкивать, ибо она отказалась питаться. Она сидела на постели мрачная, замкнутая, свернувшись в комок, напоминающая заключенную, объявившую голодовку. Медсестра ее немало горячо уговаривала пойти подкрепиться, но увы, на сей раз ничего не вышло.
– Ты должна кушать!
– Ничего я не должна!
– Это необходимо для твоего здоровья!
– Какое вам, к черту, дело до моего здоровья!? Оставьте меня все в покое!
Упертое настроение девушки, в который раз, сменилась истерикой. Ей вкололи успокоительное вновь. Она проспала до самой темноты, и – опять нашла повод поругаться с соседкой по комнате.
Следующий день прошел гораздо хуже. Галь наотрез отказалась принимать участие в уборках, даже таких элементарных, как застилание постели. В конце концов, она и дома никогда ее не стлала. Ни один консультант не мог ее вытянуть на разговор. В столовой от нее шарахались. Ее сожительница открыто заявила, что не желает больше делить с ней одну комнату. Большинство времени девушка проводила в одиночестве, отказываясь высовываться наружу и только и прося об уколе успокоительного. Укол решили ей не делать, в назидание. Тогда она вдруг возымела невероятную претензию и потребовала позвонить матери и рассказать о здешних издевательствах. Она исступленно кричала на невозмутимую медсестру, чтоб та немедленно выполнила ее требование, иначе она, Галь Лахав, сделает их врачебному заведению самую дурную рекламу, какая только может быть.
Но все это было глупо и тщетно. Более того: на этот раз ее впервые заперли на всю ночь в отдельной комнате. Не то, что бросили в грозный карцер, а просто отвели в пустое помещение рядом с административным отсеком, обставленном гораздо проще, но пригодным для жилья, тоже с решетками на окнах и настенными часами. Галь прорыдала в нем всю бесконечную ночь, пуще прежнего сожалея, что в больнице ей не дали умереть, и отрубилась лишь под утро. Дежурные, слышавшие каждый ее леденящий стон из-за запертой двери, сообщили, что она плакала даже во сне, и что они сами едва удерживались, чтоб не войти к
