Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
Они никогда не говорят о жизни там в личном плане. Ни один из них не умеет вести задушевные беседы. Иногда они засыпают, и их будит шорох крыльев залетевшего на чердак голубя.
После того как они находят матрас, Запретный город притягивает их постоянно, они не учат уроки, не видятся с друзьями, не делают листовки для манифестаций. Им только и надо, что валяться на этом матрасе и листать чужие воспоминания, зачитывая друг другу вслух страницы книг, играя в теннис деревянной ракеткой и жестяной банкой, пока не порвутся струны. Они стали друг с другом менее враждебными, но и более молчаливыми. Иногда они делают вид, что спят, и держатся за руки. Открывая глаза, отдергивают руки и тут же показывают на новое голубиное гнездо или на закрытую коробку, которую еще предстоит изучить.
На день рождения Альмин отец привозит Вили русский «Зенит»-автомат: подарок от его родителей. Фотоаппарат становится для Вили отмычкой, разводным ключом, который наделяет его возможностью присвоить себе этот город, где он случайно оказался, быть там, где крутятся шестеренки жизни: он фотографирует солдат, которые патрулируют границы, заядлых игроков на скачках и жокеев, которые вкалывают какой-то препарат в шеи лошадей, футбольные матчи, душевнобольных на море, когда они окунаются прямо в халате и шерстяном берете, и врачей, когда они выжимают носки, политиков на шезлонгах в теннисном клубе, фотографирует Альму.
Ему хочется, чтобы она смотрела пленки, которые он научился проявлять на стиральной машине в ванной без окон. Как тебе? Нравится? Изредка она хвалит, дает советы, к которым Вили иногда прислушивается, а иногда нет. И он замечает, что его умение выбирать нужное расстояние для снимка и решать с первого взгляда, заслуживает ли негатив быть напечатанным, заставляет Альму проводить гораздо больше времени с ним, вместо того чтобы укатывать на своем ветхом велосипеде. Вскоре он начинает продавать свои снимки в местные газеты, и тогда дни в Запретном городе становятся более редкими, но они ищут встречи друг с другом более настойчиво.
Вили первым целует ее, потому что он смелее. Разумеется, это случается в старом порту. Не на их матрасе-убежище, и не лежа голова к голове и касаясь руками, а стоя на пороге чердака, и лето снаружи чистое и свежее. Утром Альма ушла в Запретный город одна, Вили видел, как она выходила, но на его вопрос «куда?» лишь бросила уклончиво: «Просто, в город, не знаю». Страх, который порождают в нас неосознанные предчувствия, желание замешкаться и тревога. Приходи, хоть раз в жизни, приходи. Они проводят порознь многие часы. В полдень Альма ищет его по улицам, она знает, где его найти (она всегда будет находить его даже через много лет), и когда наталкивается на него, как будто случайно на променаде Сант'Андреа, – там, где скромно торгуют телом и руки и уста тянутся к запретным рукам и устам под защитой густой листвы ясеней, там, где c бельведера открывается меланхоличный вид на восток и можно сделать красивые фотографии, – когда Альма на него наталкивается, то не знает, что сказать. Только приходи. Да, скоро, подожди меня.
Альма ждет его, на ступеньках склада № 18, и Вили нет очень долго. Это она способна бросить все, мигом сорваться и уйти, по утрам собирается гораздо быстрее, ей ничего не нужно, и в этой стремительности – часть ее обаяния. Вили идет медленно. Она видит его издалека на дорожке к свободной гавани, шаг за шагом, без фотоаппарата он просто черная точка, которая могла бы оказаться пиратом, бандитом, нелегалом, и частично в этом его обаяние.
Он поднимается по лестнице, где-то тут деревянная дверь, которая скрипит на петлях, снаружи простирается синева. Альма, завидев его, улыбается. Все уже решено. Он поднимается на последнюю ступеньку и целует ее, рубеж пройден. Альма кладет ладонь ему на грудь и чувствует между ними что-то новое. Волнение побуждает их прижиматься и в то же время отталкивает друг от друга. Напористые поцелуи, угол коленки, добраться до тела, их окутывает преждевременная печаль. Вили отстраняется и смотрит на нее: она дрожит перед ним и похожа на мальчишку. Он обнимает ее, и ее ноги прижимаются к его.
Они спускаются по лестнице, прижавшись друг к другу, доходят до пристани № 0, снова целуются, раздеваясь, каждый сам по себе, до трусов, потом окунаются, ворох одежды и кеды поднимают над головой и плывут до самого выхода из старого порта, к купальням железнодорожников. В воде они то плывут, то трогают друг друга, то держатся на плаву, то тонут – не могут выбрать, одежда намокает, в кеды набирается вода. Вили свободной рукой делает гребок, потом опускает под воду, там лодыжка Альмы, он скользит, она переплетает свою ногу с его, и они оба идут ко дну, потом выныривают, плюются водой и слюной, они отбросили волю, избавились от мыслей, им хочется только чувствовать прикосновение кожи друг друга; размахивая руками, они кое-как добираются до берега.
Надевают промокшую одежду, вторую кожу, растягиваются на солнышке. Он убирает ее ослепительно светлые пряди со щеки, с глаз; она прижимается к нему и передает ему свою нежность. Им хочется только целоваться. Эти поцелуи – доступ и обладание, не говорить больше, перебороть в поцелуе, показать свою власть. Молчи, я тебя целую, на остальное мне плевать! Она отстраняется первой. Вили улыбается ей, он ни в чем не нуждается и ничего не просит. Волосы высыхают, светлые глаза Альмы сияют, как сверкающее утро в глубине моря, он закрывает глаза, чтобы скрыть желание умереть, животы горят от соленой воды.
Дома в последующие дни они делают вид, что ничего не произошло. Не понимают друг друга, провоцируют, у обоих портится настроение.
Альма, увидев, что Вили собирается в православную церковь:
– Ты собираешься стать священником?
– Не лезь не в свое дело.
– А разве ты не коммунист?
– Нет.
– А должен быть.
– Почему это?
– Разве вы не все коммунисты?
– Иди к черту.
Наконец они прогуливают школу и встречаются в Запретном городе. Она раздевается более непринужденно, Вили тщательно складывает носки и штаны. Он не торопится, она спешит. Собственная нагота их успокаивает.
Все эти утра и все эти вечера делают их слабыми и заведомо безоружными: растянувшись на матрасе, они заслоняют линию горизонта, там, где море сходится с небом, сливаются и отрываются друг от друга только для того, чтобы перевести дух, лето позволяет им быть обнаженными и легкими, дымка заволакивает кривую земного
