Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
«Но на пути боли нет правил»[27]. И вот однажды, это мог быть ноябрь или март, когда небо сурового белого цвета, Альма перелезает через свою обычную лазейку в ограде и шагает среди зарослей терновника к складу № 18. Она не знает, придет ли Вили, – он всегда приходит, но она научилась у отца не воспринимать чье-то присутствие как должное. Они оба избегают. Избегание назначать встречи, некоторая дикость или необходимость отстаивать свою независимость.
Она поднимается по скрипучим ступеням, доверчивость и беспечность не дает ей заметить два рюкзака, брошенных без оглядки в углу, наверху она не видит ни наполовину выпитую бутылку джина Gordon's, оставленную посреди комнаты, ни даже разбросанных кед с завязанными шнурками. Сколько раз нам случалось прозевать все детали. Альма видит их, только когда уже заходит внутрь. Узнает его лопатки и родимое пятно у позвоночника. И нет нужды узнавать по рукам, стиснутым на спине, его одноклассницу, имя которой Вили все время путает.
Парочка не замечает, что кто-то вошел, не слышит, как она уходит, повернувшись к ним спиной. Осторожно, чтобы не помешать. Не слышат, как Альма спускается по лестнице, потому что она идет, затаив дыхание.
Снаружи старый хлам, сорняки хлещут по ногам. Альма бежит прямо по дороге призраков, и единственное утешение, которое можно тут найти, – это другой мужчина в форме таможенника или карабинера. Ей плевать, если ее застукают на этой запретной дороге и даже если схватят и закуют в наручники. Резкая боль пронзает ей руки, пальцы, как будто кости переламываются. Почему? Останавливается, уперев локти в колени, она запыхалась, легкие горят. Почему именно там? Словно именно в этом главное оскорбление или предательство. Она прижимает руки к груди, так, наверное, сжимается сердце.
В тот вечер оба отказываются от ужина. Потом много дней они не разговаривают, говорить или даже просто встретиться взглядом не сулит ничего хорошего. Альма еще быстрее, чем обычно, встает и выскакивает из дома – небо, прозрачность, воздух, ноги как будто искажаются в воде, исчезают на дне. Вили отдается своей медлительности, движения перед зеркалом в ванной становятся скрупулезными, время растягивается, пока наконец их всех не вытолкнет из дома, только тогда наступает тишина и он решается выйти: он ненавидит эти комнаты, своих родителей, которые его сослали сюда, и их громкие слова о свободе, ненавидит свою страну, он скучает по вылазкам в парк Калемегдан в поисках птиц покрупнее, чтобы стрелять по ним из рогатки, скучает по друзьям, по дням, когда можно растянуться на берегу Дуная, поджаривать спину и решать, кто нырнет первым, он скучает по своему детству и ненавидит Альминого отца с его анекдотами о жизни там. А как же Альма? Ему хочется, чтобы Альма исчезла, но она исчезает слишком сильно.
Поскольку в Запретный город для Альмы больше хода нет, а Вили ей жизненно важно игнорировать, она в эти дни ищет утешения там, где существовала жизнь до появления Вили, в доме дедушки. Да, некоторое время Альмина мать запрещала ей видеться с бабушкой и дедушкой, кроме как в день рождения, но потом это внезапное испытание на гордость забылось в силу ежедневных нужд, бабушка с дедушкой продолжали им помогать, и Альма снова стала проводить вечера в кафе «Сан-Марко» и кататься с бабушкой на байдарках. После гребли в заливе бабушка вела ее выпить спритц и поиграть в карты на террасе гребного клуба «Адриа».
Дедушка счастлив вновь обрести внучку и не раздумывая приглашает ее на воскресные обеды к себе домой, куда зовутся как давние друзья – книготорговец-букинист, который умеет откопать в закромах письма Роберто Базлена[28] или неопубликованные страницы ирландца[29], главный раввин еврейской общины и торговец кофе, – так и новые приезжие, которые вызывают у Альмы любопытство: венгерский писатель с непроизносимым именем, он привез свою дочь подышать морским воздухом, или актриса, которая собирается открывать сезон в театре Россетти постановкой Брехта. Непринужденные разговоры, бокалы наполняются траминером, масло для черного хлеба передается по кругу до того, как положить на него шпик и корнишоны. Альмин дед председательствует за столом, его анекдоты – настоящие театральные сценки, блюдо из косули с черничным соусом подается разогретым, и дед делает это блюдо легендарным, состряпав с ходу охотничью байку, и следит за тем, чтобы бокалы никогда не оставались пустыми.
Но именно в такие моменты, когда беседа легко струится, приборы c аппетитом втыкаются в мясо и запеченную картошку, бокалы поднимаются в тостах и бабушка обсуждает Моцарта из Зальцбурга, Альма видит свою мать. Но не такой, как сейчас, не матерью, а девочкой, росшей в гнетущих комнатах, со старинной мебелью и сундуками, заваленными бархатными подушками, с ламбрекенами на окнах и вышитыми простынями, тирольскими блузками и горошинами перца в карманах шерстяных пальто, чтобы отпугивать моль: ее мать провела детство в доме, где культура на первом месте и произведения Гегеля стоят в ряд, подпираемые вазочкой с эдельвейсами; где важно быть на высоте, всегда знать, что можно сказать или даже выставить напоказ, а что нет. Где неврозы маскируются хорошим вкусом, а душевные трудности – это всего-навсего отсутствие образования, воспитания или умения жить, где ставни почти всегда прикрыты, создавая полумрак.
Тщательно разрезая на маленькие кусочки свое любимое блюдо, которое дед велит приготовить специально для нее, – обязательно венский шницель, не люблянский, – Альма испытывает вдруг нежданную ностальгию по столу у них дома, где скатерти никогда и в помине не было, а яйца забывают на плите и те плесневеют. А мать ест, в то же время крася ногти на ногах или читая роман Кундеры, который бабушка сочла бы романчиком для женщин с тщетными желаниями, где безжалостный свет врывается в окна без занавесок, освещая пол, заваленный журналами, грязной одеждой, коробками из-под пиццы, пузырьками со снотворным и стопками книг. В прибранном доме дедушки, далеко от матери, Альме ее не хватает: она не знает, любовь ли то, что она чувствует, ведь нужно хоть раз испытать, чтобы определиться в своих чувствах.
За то время, что Альма и знать не желает Вили, у нее снова входит в привычку гулять с дедушкой: воскресные обеды – посильная плата за прогулки вдвоем. Они уходят недалеко, дед не из тех, кто любит карабкаться в гору на Карсте, предпочитая гулять по городу, по местам, которые навеивают истории. Блуждая по улицам, не раз менявшим названия с тех пор, как он был ребенком, дед заново
