Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
Когда Альма была маленькая, они доходили до кладбища Святой Анны изучать надгробия на известных могилах, до Ризиера-ди-Сан-Сабба[30], не так давно открытого для публики. Дед удерживался от лекций по истории, зато рассказал ей о Диего де Энрикесе, который недавно погиб при загадочных обстоятельствах (много лет спустя в столице Альма не сильно удивится, когда обнаружит, что многим людям из политики известно имя Энрикеса).
Когда нацисты спешно покинули Ризиеру, чтобы не попасть в руки союзников, или людей Тито, или партизан, которые входили в город, Диего де Энрикес, ученый и коллекционер, обладающий историческим чутьем, бросился в Ризиеру и три дня и три ночи посреди разгрома и беспредела переписывал в свои тетрадки надписи, которые узники лагеря нацарапали на стенах камер. На третий день, когда он проснулся, стены были свежевыбеленными, разобрать надписи уже стало невозможно.
– Это сделали нацисты?
– Нет, они уже убежали.
– А кто же это сделал?
Дед не ответил.
– Знаешь, как он умер? Несколько лет назад у него сгорел дом и, видимо, вместе с ним и тетради. В ту самую ночь, когда возникли проблемы с телефонными линиями и его сыну поменяли номер, так что он был недоступен до следующего вечера.
– Что было в этих тетрадях?
– Имена, schatzi, списки имен тех, кто сдавал евреев и партизан и других людей, которые пришлись не по вкусу, после чего их отправляли в Ризиеру или депортировали в концентрационные лагеря Германии.
– Кто они были?
– Те, кто сдавал?
– Да.
– Обычные горожане.
– Ты знаешь, кто именно?
– Нет, но достаточно посмотреть на тех, кто обогатился совсем недавно.
В те дни, когда Альма пытается отделаться от Вили или, по крайней мере, видеть его как можно меньше, дед уже не так легок на подъем, как в ее детстве: он опирается на альпеншток без железного наконечника, и их прогулки ограничиваются окрестностями холма Сан-Вито. Так, он предпочитает навестить мемориальный постамент в память о Винкельмане[31], чтобы еще раз рассказать о жестокой смерти, подстерегавшей немецкого археолога в их городе, от руки юноши-чужестранца: задушенный шнурком и пронзенный кинжалом в живот, он семь часов умирал в агонии, после чего был похоронен в братской могиле. Говорили, что это разборки между извращенцами, но на самом деле, как объяснял дед, этот мальчишка, работавший в Вене помощником повара, гарсоном, ловко вытащил из карманов Винкельмана не только медали из чистого золота, подаренные ему императрицей, но, вероятно, также послание, которое надо было передать понтифику.
– Знаешь, императрица никогда не приезжала в город, но занималась им издалека, и благодаря ей…
И вот в разгар этих ритуальных историй, наполненных интригами и ложными следами, в душу Альмы закрадывается тревога: дед внезапно теряет нить, взгляд становится детским, немного растерянным, и она замечает, как он тычет и тычет тростью в мостовую, будто пытается выковырять оттуда слова, которые никак не хотят всплывать в памяти. Альма кладет ладонь деду на руку, в кои-то веки они не спорят из-за имперских мифов, она подводит его к каменной скамейке в тени собора. Альма никогда не воспринимала своего дедушку как старика, он всегда был для нее одинаково старым: газета, развернутая на выступающем брюшке, и такой вид, будто ему не терпится рассказать пикантную сплетню.
Альма отходит к киоску купить два оранжада с трубочками и приносит их на лавочку: дед как будто пришел в себя и теперь снова непринужденно болтает. Он всю жизнь только тем и занимался: знакомился с интересными людьми, читал книги, газеты, политические брошюры, но главное, упражнялся в том, чтобы придать красивую форму тому, что узнал: тестировал интересные истории за ужинами в гостиных старого города, оттачивал их на горных прогулках с бабушкой и в дни прибоя на парусниках, когда они бросали якорь у побережья Истрии и растягивались на носу почитать и обсудить, что происходит в мире. Поэтому у его историй есть ритм, они завораживают, но в них нет спонтанности. Альма их знает наизусть, она могла бы пересказать их слово в слово и подозревает, что для деда важнее производимый эффект, а не смысл.
– Дедушка, почему ты ненавидишь папу? – спросила она его тогда, осознав, что не уследила за своим голосом и он возвысился на октаву, прозвучал более агрессивно.
– Ненавижу? – Дед пристально на нее смотрит.
– Ну ты же его ненавидишь.
– Нет, я не сказал бы, что ненавижу твоего отца.
– Мама говорит, что да, – врет она.
– О, твоя мама всякое думает. Это называется «проекция».
– Но ты никогда не хотел с ним познакомиться.
Он отпивает оранжад через соломинку со старомодной элегантностью. Его взгляд теряется где-то в заливе, прозрачный воздух высекает очертания белого замка эрцгерцога, обожавшего ботанику, и береговую линию в сторону Венеции. Альма думает, что дед уже забыл про ее вопрос, и готова отступить. Ведь вопрос вырвался у нее непроизвольно: она устала и взвинчена из-за Вили.
– Видишь ли, schatzi, о твоем отце я ничего не знаю, но это не так важно. Главное, твоя мать о нем ничего не знает. Ты о нем ничего не знаешь.
– Думаешь, он шпион?
Дед хохочет и внезапно снова становится влиятельным профессором:
– Ну нет, глупости! Я не думаю, что он шпион. Все было бы гораздо проще, если бы он им был.
Альма не сводит глаз с банки оранжада, она жалеет, что завела это разговор, который кажется ей предательством. От слов деда все становится менее и менее значительным.
– Знаешь, я думаю, что, когда человек сжигает все мосты, – продолжает он, – когда не говорит ни слова о себе и своем прошлом и превращается в сына ветра без корней, как будто родился вчера, без истории, без своего места, он представляется мне надломленным. Человеком, который потерпел поражение и не научился справляться. Слабым.
Эти слова внезапно сделали Альму глухой по отношению к деду – «слабый», – они в одно ухо влетают, в другое вылетают, и теперь Альма смотрит вдаль, на замок[32] несчастного эрцгерцога, императора Мексики[33], словно причаленный к берегу белый парус, со своей печальной романтической историей, за которую легко уцепиться, как за якорь, чтобы забыть слова, которые только что сказаны, потому что пусть даже дед и прав, но эта правота ничего не значит для отца, а значит, для нее тем более не должна.
Говорят, нас делают людьми встречи, думает Альма, пересекая сосновую рощу Барколы, где молодые люди группками болтают, усевшись на земле и прислонившись спинами
