Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
Иногда Лучо подсаживается к Альме перевести дух или поесть мятное мороженое, рассказывает о дедушке с бабушкой, сбежавших от этих ублюдков Тито: им пришлось в спешке покинуть виллу на заливе под Порторожем, оставив там свою левретку, югославы забрали у них все, даже горничную оприходовали, воспользовались ею как следует, подмигивает он с блеском в глазах. С Лучо на пляжи Тополини приходит новый жаргон. Он не знает ни слова на городском диалекте, на котором говорят в университете или в домах в центре, он говорит на литературном языке. И его речь изобилует намеками, которые никто из детей не в силах расшифровать, он явно козыряет сексуальными подтекстами, и их это сражает наповал.
Вили держится от него подальше, избегает оставаться наедине. Альме же, напротив, Лучо ближе, чем все остальные. Ей почему-то не хочется уступать ему, и она делает вид, что ее не задевают его скабрезные шуточки, и, когда он рядом, решается на самые отчаянные прыжки, бросает ему вызов.
– Ты сам-то чего-нибудь боишься? – спрашивает его однажды Альма, когда он дразнит самого младшего из ватаги, оробевшего на своем первом купании со старшими.
– Нет, ничего, – отвечает Лучо, и Альму поражает его уверенность в собственных словах. И она не спрашивает его, почему же тогда он не ныряет, почему не соревнуется с другими, кто дольше пробудет под водой.
Это волшебные дни – летние дни детства, дни, когда нам еще не хочется уединиться в маленьких бухтах Коста-деи-Барбари, когда мы смеемся до колик, плюясь друг в друга морской водой, когда ныряем без передышки, не делая различий между мальчишками и девчонками, лазурные дни. Мы прыгаем в воду то «подковой», то «американской бомбочкой», Аида загорает на полотенце с закрытыми глазами, и так проходит до вечера день за днем.
Лучо проводит все больше времени с Альмой, и ее не смущает, что он не купается, хоть сама она двигается уверенно только в воде. Однажды Лучо рассказывает ей, почему они с сестрой всегда уходят, когда солнце еще высоко на горизонте: им нужно вернуться раньше отца, чтобы доделать поручения, оставленные утром: зашить старые брюки, изъеденные молью, покосить траву в саду, вымыть машину, починить сломанный сифон. Труд, который должен приучить их к лишениям.
– Если он возвращается, а мы не сделали все, что он велел, бывает худо. Особенно для меня. Аиду он не бьет, потому что она девочка, а девочек воспитывают по-другому.
– Моя мать, когда я была маленькой, гонялась за мной с тапкой, не помню даже, что я такого делала, чтобы вывести ее из себя.
– Это нормально, матери часто выходят из себя, – фыркает Лучо. – Но с отцами все по-другому: они, если бьют, держат так крепко, что уже не убежишь. Мой отец, когда возвращается в плохом настроении, а мы не сделали все дела из списка, достает ремень.
– Он бьет тебя ремнем?
– Пряжкой от ремня, – уточняет Лучо с вызовом.
Альма не знает, что сказать, она даже не уверена, что ее отец вообще носит ремень, но точно драки для него – это что-то из детства. Она замечает, что ее молчание сбивает Лучо с толку. Он внезапно вскакивает на ноги, не глядя натягивает футболку, ей хочется его остановить: подожди! Но он уже схватил свое полотенце, развернулся и поспешно удалился.
В последующие дни Лучо ее избегает, жалея, что излил душу. Через несколько лет Вили узнает отца Лучо на скачках: один из тех, у кого в карманах всего несколько потных банкнот, дрожащие руки и кто вечно клянчит денег на ставку у профессиональных игроков.
А тем временем летние дни скользят один за другим, и четвертая терраса Тополино – наша территория, потому что тут море более глубокое и не рискуешь удариться головой о рифы, когда прыгаешь.
Теперь Альма проводит почти все время с Лучо, сидя на краю набережной и болтая ногами в море, они смотрят на линию берега на востоке, и он рукой показывает, что там вдали должна была бы быть Италия, там жили итальянцы, пока эти ублюдки, приспешники Тито, не пришли захватить их имущество. Он все время говорит такого рода вещи. Альма рада, что из города не видно острова, куда ее возил отец до приезда Вили, – Лучо даже не представляет, что она стояла в двух шагах от Тито в те дни, когда изображала из себя маленькую пионерку. А мы тем временем бесконечной вереницей прыгаем мимо них, взлетаем в ярко-голубое небо и падаем в пенные брызги. Мы все принадлежим этой набережной. Здесь каждый из нас, хотя бы раз, был Богом. Альма слушает Лучо и его истории об изгнанниках, составляет свое представление.
В один августовский день на набережной появляется лодка. Ее принес Лучо. Лодку надувают все по очереди. Это длится долго, потому как младшие тоже хотят участвовать, но у них еле-еле хватает дыхания. Когда лодка наконец надута, поднимается ветер и волны становятся лазурно-серыми, в воде остались только чайки. Дети сгрудились под навесом террасы.
– Давайте спустим ее на воду!
Это предлагает Альма, но идея никому не по нутру. Стальные тучи надвигаются со стороны Карста.
– Идем! Идем! – она не уступает, внимание Лучо и Вили приковано к ней.
Она хватает лодку за веревку и тащит к лесенке. Вода цвета военной подводной лодки. Никто из детей не двигается, ни Лучо, ни Вили. Альма как хрупкий флажок на краю пристани. Порыв ветра с моря отрывает лодку от земли, и она парит в воздухе: синий с оранжевым воздушный змей, привязанный к ее
