Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
– Где они теперь? – гадают они, показывая друг другу то одну, то другую фотографию, выуженную из обувной коробки.
– В Америке наверняка.
– А может, остались в городе. Купили квартиру у Понте-Россо.
– Голосуют за христианско-демократическую партию.
– Они вcе лицемеры.
– Как и хорваты.
Вили разбирается во всех тонкостях национальных различий, о которых она только смутно догадывается.
– Я их ненавижу, с ними невозможно жить, – говорит он.
– Ты рассуждаешь как фашист.
– Ты их не знаешь.
– А ты знаешь, что ли?
– Я слышал много рассказов.
Она сдерживается, чтобы не спросить, помнит ли он эти рассказы из разговоров своего детства там, или ему что-то рассказывает ее отец, когда они прогуливаются вдвоем в приграничной зоне.
Теперь старый порт перестал быть Запретным городом. Сменились политики, которые подмасливали охрану и освежали печати на дверях, чтобы порт оставался неприступным, на складах больше не чувствуется приграничный дух, как в ее отрочестве, и звуки шагов не отдаются эхом.
Когда Альма покинула город, чтобы жить в столице, она поняла, что европейская вольная гавань фактически ничего не значила для страны. Причины, из-за которых стерегли ворота и контролировали пристани, – оружие или наркотики или что там привозили по ночам, с молчаливого одобрения властей, дабы укрепить последний оплот Восточного блока у самых границ железного занавеса, – то, что в городе знали все, известно, однако, очень немногим в бронированных комнатах столицы, об этом говорили на секретных совещаниях на тосканских виллах, в перехваченных телефонных разговорах.
Это она поняла в тот день, когда отправилась искать работу в редакцию столичной газеты: прошло уже немало месяцев с тех пор, как она покинула город на востоке, все, что она писала до этого в прессе, не оставило и следа, и Балканы снова стали забытой Богом точкой на географической карте. В редакции ей предложили устраиваться поудобнее, поскольку главный редактор на совещании, она может подождать его тут, в коридоре, на одном из таких стульчиков, как в начальной школе, которые будто специально созданы, чтобы причинять неудобство тому, кто сидит в ожидании. В тот день дверь переговорной стремительно распахнулась, редактор вышел торопливо, бросив на нее раздраженный взгляд, и пригласил в свой кабинет, оставив дверь нараспашку, поскольку это было его отличительной чертой, как и нетерпеливость. Пролистал две странички, которые она принесла с собой, и, так как у него был нюх на темы, связанные с границами, и некоторые связи в спецслужбах, Альмино происхождение вызвало в нем смутное любопытство, примерно по этим же причинам он начал готовить этот материал, так или иначе, он сказал ей: «Отправляйся в здание правительства и пиши о том, что видишь». И она обнаружила, что умеет считывать кулуарные сплетни, разгадывать зашифрованные сообщения и намеки, у нее оказалась врожденная склонность к секретным темам: она знает об оружии, знает о деньгах, знает, что в восьмидесятые в ее городе оседали государственные чиновники, способные на грязную работу, ей известно, что значит выражение stay-behind[26], а также об ужинах в отеле «Европа», куда она ребенком ходила набивать брюхо креветками, которые портились в ожидании секретных совещаний, на которые допускались только мужчины, приезжавшие на машинах с тонированными стеклами. Так в столице она нашла профессию, и никого не интересовало, откуда у нее такая осведомленность. И она оберегала это свое происхождение, как нечто такое, чего другие не поймут, как свою отличительную черту, от которой ее шаги вечерами вдоль виа Куатро Фонтане становились печальными. Она рассказывала о свободной гавани, но никогда не упоминала Запретный город, и люди, с которыми она общалась в столице, даже не представляли, что она туда входила и выходила совершенно свободно и это стало для нее убежищем, особенно когда они с Вили нашли матрас. Но это старая история, из тех, которыми не делятся, ведь заранее ясно, что их никто не поймет, и от непонимания воспоминания мельчают.
Однажды летом, когда им было шестнадцать-семнадцать, они нашли матрас, брошенный среди поилок в ангаре, раньше служившем для торговли скотом: матрас с вылезающей желтоватой набивкой стоял прислоненный к стене, и край простыни свисал с верхнего угла, будто флаг на потерпевшем крушение корабле. Идея пришла в голову Вили. Отнесем его наверх!
Самые безрассудные предложения в те дни находили отклик у обоих.
Так что они подхватывают матрас с двух сторон, поднимают над головой и тащат, стараясь не зацепиться за ржавые острые углы лестницы. Они поднимаются на самый верх, оглядываются в поисках места, свободного от хлама и голубиного помета. Кладут матрас под покатой крышей в самом низком месте, напротив разбитых окон, так, чтобы, лежа на нем, можно было видеть море и югославский берег, а в ясные дни даже угадывался маяк Савудрии.
В те дни матрас становится центром жизни.
– Ты когда-нибудь бывал в таких местах? – спрашивает Альма, протягивая Вили фотографию летних дач изгнанников где-то в Далмации.
Вили вертит ее в руках. Когда он был маленьким, его родители отправляли его на взморье к одной пожилой подруге, а потом в летние лагеря.
– Нет, вряд ли, – говорит он, изучая контрастность и свет на фотографиях с любопытством, которое годы спустя превратится в профессию. – Это богатые дома, в них живут партийные чиновники.
– А вы?
– А мы что?
– Вы не протестовали? Разве это не должны быть дома для народа?
– Не будь сталинисткой.
– А ты не будь христианским демократом.
Такие споры все ведут в шестнадцать-семнадцать лет.
– Но партия – это важно, – обиженно возражает Вили. – Тебе этого не понять, тут все по-другому. Если бы не партия, мы бы не выиграли войну и не руководили бы независимо от всех остальных стран.
– Ты будешь мне лекции читать?
– Нет, но не называй меня христианским демократом.
– А ты не будь как они.
– Все гораздо сложнее.
– Ты станешь политиком.
– Ни за что.
Они растягиваются на матрасе. Бок о бок, на ней футболка с короткими рукавами и шорты, а он всегда носит джинсы, такие все еще можно купить у челночницы Миреллы, их руки соприкасаются, головы в нескольких сантиметрах друг от друга на старых вышитых подушках. В такие моменты Вили задерживает дыхание, Альма больше не кажется крутой девчонкой, которая ходит сама куда вздумается, сейчас, когда она лежит рядом с ним, ее голос становится ниже, у нее вдруг не находится миллиона умных слов, как обычно, она молчит и смотрит на него, выдерживает его взгляд, и свет ее глаз становится бухтой, в которой можно плавать вместе, спокойно. Вили хочется что-то сказать, но ничего не
