Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
Вили не привез с собой фотографии, он никогда не говорит о своих родителях или вещах, оставленных дома, когда ему задают вопросы, он делает вид, что не понимает язык. Он нашел проход на склад еще раньше, чем Альма, и проводит дни, листая альбомы чужих жизней. Ему нравятся летние фотографии: большие гостиницы с колоннадой и высокими окнами, где, быть может, некогда останавливалась принцесса Сисси, зеленые набережные и виллы, утопающие в садах, девочки с косичками и задумчивые или нахальные мальчишки, колокольни и купола, юные девушки в цельных купальниках в разных позах, по которым понятно, относятся ли они еще к миру игр или уже к миру взрослых.
Вили тоже доводилось проводить лето на далматинском побережье благодаря щедрой государственной поддержке югославской молодежи, может, всего через несколько лет после детей на фотографиях, но черно-белая пленка делает их далекими, создает впечатление, что никто из них не дожил до цветной эпохи.
Эти фотографии, принадлежавшие беглецам от головорезов Тито и пролетарской конфискации, имеют, вопреки чувствам их владельцев, гораздо больше общего cо снимками в рамках в югославских гостиных, чем с теми, что висят в национальных домах, которые дают им приют, – среди них почти нет семейных фотографий: мама, папа и дети, а по большей части изображены разношерстные группы товарищей по лагерю и друзей, связанных приключениями или летними разговорами гораздо сильнее, чем кровным родством. У Вили тоже были такие фотографии: их дарили в конце смены, и печатал снимки партийный фотограф или иногда сам директор лагеря вместе с детьми.
И вот в один из таких рассеянных подростковых дней, когда время растворяется и не сходится со стрелками на наручных часах, случается невообразимое: Альма и Вили наталкиваются друг на друга и испытывают скорее неловкость, чем досаду.
И тут необходимо сказать, что Вили не раз в этих шатких ангарах, вдали от дома на Карсте, вспоминал Альму. Звал ее по имени. А-а-альма!.. А-а-альма!.. В любом другом месте он бы поклялся, что терпеть ее не может. То, как она стоит рядом и ее подбородок оказывается на уровне его глаз, ее смех, когда она вскакивает на велосипед и, стоя на педалях, уматывает прочь, независимая и счастливая, даже не спрашивая у него, что он собирается делать, это явная нотка боли во взгляде, когда он уходит пройтись с ее отцом и она без слов обвиняет его в величайшем предательстве. А больше всего Вили ненавидит ее, когда они оказываются дома одни и она поднимается по лестнице и абсолютно свободно заходит в свою комнату; он всегда знает точно, когда это произойдет, следит через приоткрытые ставни, как она подъезжает, о ее приезде возвещает дребезжанье старого ржавого белого велосипеда, на котором она так лихо рассекает, хоть он совсем ветхий. Альма приставляет велосипед к стене, и тот не падает благодаря своевременно выдвинутой полусломанной подножке. Вили смотрит, как Альма поднимается по ступеням крыльца в назначенное время, в ней есть легкая радость спортсменов, чистота того, кто в своей жизни никогда не врал и не скрывал ничего, он чувствует, что задыхается от запаха всех этих садовых роз, и закрывает ставни. Он ждет ее в темноте. Альма распахивает дверь, и он замечает, что все в комнате замерло в ожидании. Все словно готовилось к моменту ее прихода, то, как разложены вещи, стул, чуть отодвинутый от письменного стола, смятые простыни и подушка у стены, книга под кроватью. Досконально изученный, но не его дом, и невозможно повторить небрежность босых ног, переступающих порог, любой порог, и тогда темнота превращается в полумрак. Альма садится на кровать, озаряется письменный стол, стены, линия жизни на ладони. Вили дрожит, и она вносит в комнату дуновение тепла, улыбается, ее светлые волосы цвета лета, аквамарин. Нет никаких правил. Все сияет и сводит с ума. Он тоскует по дому. Ему хочется сбежать, чтобы не видеть ее перед глазами, такую беззащитную; она улыбается, а ему хочется двигаться, не растрачивая сил, броситься в воду, занырнуть поглубже куда-нибудь, отдохнуть.
Так бывает иногда, поэтому он старается болтаться на улице как можно дольше. Он убегает в Запретный город. Она тоже убегает в Запретный город, и, когда они там встречаются, никто из них не собирается уступать свое убежище другому. Они договариваются: терпеть присутствие друг друга с условием, что это останется секретом.
Договор заключен, начинается праздник.
Старые склады – это остров сокровищ, парк аттракционов с жестяными коробками, набитыми фотографиями с волнистыми краями, одеждой, сложенной вместе с вешалками, книгами («Коммунисты не выиграли»[25] в красно-черной обложке с многочисленными пометками).
Между ними выстраивается мостик сообщничества.
Они садятся рядышком, коробки между ног, сравнивают портреты и вещи, выдумывают судьбы. Чужие жизни позволяют им близость, менее опасную, чем в доме на Карсте.
Альма вытаскивает на середину склада огромную коробку, набитую бокалами и фарфоровой посудой, она вытаскивает что-то на ощупь, встает, прицеливается и швыряет об стену. Дребезг тысячи осколков. Тишина нарушена. Вили оборачивается и смотрит на нее – вот так идея! – один прыжок, и он уже рядом: летят кроваво-красные и желто-лиловые кубки из богемского стекла, чайники с золотым ободком, со сценой охоты или римскими развалинами в безупречном венском романтическом стиле, медные подносы и чашки с турецким узором. Они разбивают вдребезги хорошие манеры, разбазаривают наследство и свадебные подарки, разносят воспоминания об Империи.
– Смерть фашистам! – кричат они.
– Да здравствует революция! – надрывают они глотку, потому что они уже большие и ходят на манифестации, они нашли в политике что-то, что их объединяет. Лозунги коммунизма Вили впитал с молоком матери и заслуживает этим уважение товарищей, поначалу их тянет к нему, но, когда оказывается, что он не собирается рассказывать ни слова о своем прошлом там, они разочарованно отдаляются. Чертов славянин, такой же, как все остальные, говорят юные революционеры. Альма пишет листовки для шествий, собирает мелочь на дело анархистов, начинает курить, ворует карандаш для глаз в дешевом магазине, но, когда они идут шествием вдоль платановой аллеи, она поднимает глаза на окна старого дома и чувствует укол ностальгии по бидермейерской мебели, повторяет про себя стихотворения Рильке, которые ей подарил дед на ее последний день рождения, и думает, что никто в этой процессии не смог бы их цитировать на немецком.
Когда Альма и Вили сталкиваются друг с другом
