Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
И хотя прошло сорок лет и они тогда были совсем еще детьми, Альма помнит тот день во всех подробностях: Вили собирается слушать трансляцию матча по радио Koper – решающая для чемпионата Югославии схватка между Сплитом и Белградом, отец склонился над шахматной доской, двигая время от времени белую пешку или черного коня, розы в саду в полном цвету, а также пионы и лиловые гиацинты у каменной ограды. Звонит телефон в коридоре, подходит отец, из телефонной трубки доносятся чьи-то слова «все кончено». Хотя матч по радио в самом разгаре, крики болельщиков, особенно фанатов хорватского «Хайдука», который пытается пробиться на кубок Европы, заглушают репортаж.
Отец кладет трубку и упирается лбом в стену.
А ведь уже с середины февраля он, как и все остальные из узкого круга тех, кто на острове маршала чувствует себя как дома, разрабатывает сценарий похорон. И на Новый год в прокуренной кафане[22] столицы вместе со всей Югославией он смотрит торжества по телевизору и видит, как самый великий человек прошлого, настоящего и будущего идет, опираясь на палочку, ведь он ненавидит принимать поздравления сидя. И отец был с маршалом в больничной палате, когда, придя в ужас от перспективы ампутации ноги, тот пробовал застрелиться из пистолета, который держал под подушкой со времен подполья. Но сейчас Альмин отец не может поверить, что Тито мертв.
Ему вспоминаются слова одного хорватского поэта, которого маршал очень любил, несмотря на то что исключил из партии, слова, которые тот во время приема в Загребе шепнул ему на ухо: «Старик заказал костюмчик по размеру, не отдавая себе отчета в том, что сдает по всем статьям». А теперь, он уверен, этот костюм порвался и никогда не будет использоваться. С другой стороны, сам Тито, когда умер русский отец народов, проговорился. «Диктаторы никогда не оставляют преемников», – трезво пророчил он.
Альма видит, как отец зажмуривается, упирается руками в стену, будто хочет сдвинуть ее или удержать невыносимый груз; она поворачивается к Вили, делая вид, что ничего не видела и не слышала.
Через несколько минут отец заходит в гостиную, лицо – как скомканная бумага. Он потирает рукой шею. Смотрит на детей. Словно выплевывая слоги, он велит им пойти одеться поприличнее, голос у него нарочито ровный, и они лениво спрашивают: «Куда мы идем?» Им не хочется вставать с дивана, по окнам начали барабанить весенние капли, репортаж с матча наполняет комнату. Но поскольку взрослый стоит перед ними и не отвечает, они выключают радио и поднимаются в свои комнаты, надевают чистые рубашки и носки, но прерываются, когда слышат, как хлопает калитка сада и заводится машина.
Полуодетые, они бросаются вниз. Дом внезапно опустел. Вязкая тишина висит в прихожей, вместе с пиджаком, который забыл отец.
Они плюхаются на диван, не зная, что делать дальше. Вили снова включает радио, пытается настроиться на волну с матчем. Останавливается на первом же канале без помех, хотя он не футбольный. Альма узнает сербохорватский или хорватосербский, потом слышит на фоне песню в исполнении какого-то хора, из которой понимает всего несколько слов. Druže Tito, товарищ Тито.
– Он умер, – говорит Вили.
Он выключает радио. Альма собирается ему рассказать, что видела Тито лично и даже забрасывала его лепестками роз, а однажды он заговорил с ней, стоя совсем рядом. Но Вили уже поднялся в свою комнату, слышно, как закрывается дверь, и Альма понимает, что ее знакомство с Тито ненамного ближе его, которое таит в себе непонятные секреты. И эта новость, смерть лидера Югославии, для него имеет свое личное значение.
В последующие месяцы отец приезжает всего один раз. «Это большая беда для твоего отца», – говорит ей Вили. А она делает вид, что эта тема ее не интересует, делает вид, будто понимает, что он имеет в виду, ведь это его замечание подразумевает такое взаимопонимание, до которого ей далеко, и ей совершенно не хочется это признавать.
– Он писал для него речи, – однажды лаконично сообщает ей Вили.
Простая истина, которая открылась ему во время прогулок по тропинкам Карста с Альминым отцом, когда он перестает быть мальчиком-гостем в чужом доме, который утром застилает кровать, моет чашку после завтрака, прекрасно учится и решает свои проблемы, не уведомляя об этом взрослых.
– Но не заранее. Он писал речи после того, как маршал произносил их с трибуны.
Так Альма узнала, что маршал был худшим оратором в мире: говорил без подготовки, нарушал логику аргументации, его риторика являла собой смесь казенных фраз, поговорок и синтаксических ошибок. Альмин отец эти речи вычищал, смягчал слишком вычурные метафоры, готовил их к публикации, переводил на языки своего Вавилона.
Когда Вили с Альминым отцом выходят пройтись, она смотрит из окна своей комнаты, как они удаляются по дороге на Вену. Идут бок о бок и разговаривают, им даже не нужно смотреть друг на друга. Но зря она придает такое большое значение этой дружбе. Все важные разговоры отец приберегает для дочери: о свободе или о границах, поскольку он убежден, что девочки лучше справляются и именно им предстоит править миром.
В первые годы после смерти маршала – когда Вили, по причинам, так и оставшимся для Альмы до конца неясными, остается жить с ними, – такие разговоры становятся более спорадическими, отец возвращается домой все реже, а когда приезжает, у него больше нет взбудораженного взгляда человека, побывавшего в гуще событий и новостей. Он садится на диван и читает газету, у него потеют ладони. Утром мать спрашивает, как дела, и он пожимает плечами, осведомляется о ее здоровье и о том, как продвигается революция в Городе душевнобольных, они обсуждают первую полосу местной газеты. Альме кажется, что он заложник.
Это времена, когда следует ждать и не делать рискованных движений, но это противоречит характеру ее отца. Он не привык ждать, терпеть, смотреть. Он всегда действовал без предварительных расчетов, решая все сам и молниеносно. Его обаяние, столь чарующее, которое так действовало на мужчин и женщин, во многом брало истоки в его деятельности, и теперь, когда пришлось ослабить хватку и ему достаются
