Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
– Видишь ли, все началось с ошибочных речей, – будет объяснять ей отец. – Поэтому так важно правильно использовать слова. Они открывают перед тобой множество дверей, если ты умеешь ими управлять, но из-за слов можно и впасть в немилость, даже не заметив.
– Тито впал в немилость? – спросит она, будто это персонаж из мультика.
– Нет, потому что, когда дело принимает серьезный оборот, он умеет быть изворотливее многих. Но если бы он лучше использовал слова, Вили сейчас был бы дома со своими родителями, и всем было бы хорошо.
«Мы были слишком очарованы демократией» – так сказал маршал, и среди стран мира он оказался в меньшинстве. Но он выиграл войну и знал: когда приходят неприятности, лучший способ сохранить контроль – это разделаться с друзьями, избавиться от родственников, обвинив их в собственных преступлениях. Так что, если югославские республики смотрели с подозрением на столицу, где веяло европейским духом, не оставалось ничего лучше, как объявить белградцев бандой жуликов и врагов народа. Старое доброе обвинение власти, чтобы избежать неприятностей от народа. Так политическая и интеллектуальная жизнь столицы была зачищена. Имеющие уши начали слышать в эти дни топот полицейских сапог в коридорах правительства, новые важные шишки подтягивались к власть имущим, они носили небрежно повязанные галстуки и носки до середины икры и были родом с гор Краины и Черногории. До распада Югославии пройдет еще немало лет, но люди исчезали, убегали ночью впопыхах, если была возможность, а оставшиеся залегали на дно. Но все это Альма поймет позже, а в тот день будет слушать отца, пока качели раскачиваются, а на сад опускается вечер, и не будет задавать вопросов, почуяв только, что у Вили с ее отцом есть что-то общее, чего нет у нее.
– Я не хочу, чтобы он тут был, – скажет она тогда, спрыгивая с качелей, которые отец продолжает раскачивать, как колыбельку. – Я его ненавижу.
Она в пижаме стоит перед ним и дрожит, разумеется, от холода. Отец не попытается ее переубедить, не велит немедленно взять свои слова обратно, а только раздвинет губы в удивленной улыбке. Альма возвращается в дом, хлопнув дверью.
Вили не хлопает дверями, не повышает голоса, новая жизнь в нем затаилась, как мельничное колесо на дне спокойного озера.
Когда он приехал, его записали в словенскую школу, им казалось, ему там будет легче адаптироваться. Так решил отец Альмы, ведь для него языки, особенно балканские, – это как река, в которой течения перемешиваются и сменяют друг друга, не создавая этим никаких проблем для того, кто пытается ее переплыть: нет большой разницы, вырос ты в столице или в республике на окраине. Мать согласилась, поскольку для нее вообще не существует никаких других языков, кроме итальянского, она никогда не придавала значения различиям и противоречиям жизни по ту сторону границы: само собой, все славяне говорят примерно одинаково.
В первый день Вили входит в класс в своей футболке «Црвена звезда», которую дома уже никто не замечает, но там, в приграничной школе, это вроде опознавательного флажка, которым размахивают прямо у тебя перед носом. Кто-то из одноклассников рассказывает родителям, а те воспринимают это как умышленную провокацию, они обсуждают это между собой, дети слушают, передают друг другу их мнение.
На следующий день компания мальчишек, которые обычно швыряются камнями с ребятами из соседней итальянской школы, объединяются против новенького: их семеро, некоторые после школы помогают в огороде и на виноградниках, у них большие руки и накачанный торс, в выходные они любят пострелять из рогаток по птицам в роще за кемпингом. А Вили худой как щепка и почти ниже всех; конечно, там, в прошлой жизни, тоже случалось, что кто-то из товарищей дрался, но он предпочитал рассказывать жуткие истории и давать списать домашку, чтобы его оставили в покое. Во дворе школы на Карсте, среди крестьянских детей, он – не просто городской, но еще и столичный ребенок – обнаруживает, что родственные языки вовсе не примиряют их, а, напротив, разделяют на разные лагеря.
В тот день после уроков директриса звонит Альминой матери в Город душевнобольных. Вили подрался с одноклассниками, одному разбил губу, другого укусил в плечо, содрав кожу, учитель физкультуры отправил его в кабинет директора, но мальчик перелез через забор и удрал. Мать слушает, плюхнувшись на стул для пациентов, в это время играющих в «захват флага» перед окнами зала, где она с телефоном в руках в который раз проклинает своего мужа. Директрисе она отвечает, что им должно быть стыдно. Продемонстрировав свое презрение, она повесила трубку и только после этого разрыдалась.
Вили удрал недалеко. Он побежал на австрийское кладбище, там частенько скрывается Альма, когда хочет, чтобы ее никто не трогал, но ему нечем заняться среди рядов одинаковых каменных крестов. Вили садится на землю, прислонившись спиной к ограде, не в силах пошевелиться, и ни о чем не думает. Потом замечает кровь на пальце левой руки. Он не вздрагивает, его не мутит от вида крови. Наоборот, чувствует, у него есть защитный барьер, то, что делает его неуязвимым и помешает ярости и отчаянию снова вырваться из его тела. Он закрывает глаза, карстовые камни царапают спину, запах травы и росы наполняет его легкие. Он никого не убьет, ничего никому не расскажет.
Его находит врач из Города душевнобольных, кто-нибудь всегда примчится на помощь, но только не Альмин отец. Тот лишь навлекает новые беды. А этот доктор с небесно-голубыми глазами, который по виду как будто с востока страны, но говорит на западном диалекте и способен находить людей, даже если те не хотят быть найденными, часто приходит им на помощь и приносит с собой в дом на Карсте практичную и веселую простоту. Когда врачи, санитары, медсестры и весь народ, который делает революцию, собирается вместе вечером попить пиво из бутылок, поговорить о капитализме и шизофрении, потанцевать под «Heroes»[21] и погалдеть, он сидит немного на отшибе, давая разговорам идти своим чередом, не делает громких заявлений, внимательно смотрит говорящему прямо в глаза, и когда надоедает слушать, как суждения перетекают с одного конца стола на другой, то встает и идет за милой девочкой на кухню.
– Как тебя зовут? – спросил он у Альмы в первый раз, когда они встретились. Конечно, как и все остальные, он знал имена детей в этом доме, но хотел, чтобы те сами
