Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
То волшебное время Альма всегда будет определять как единственное, когда она точно знала, где ее место (в доме на платановой аллее, в квартире с высокими потолками и натертым паркетом, старинной семейной мебелью и вечерами в кафе «Сан-Марко»), оно заканчивается внезапно из-за какой-то неведомой ссоры – наверняка просто мамин каприз, с ненавистью будет думать Альма много лет спустя, – тогда ее родители, как обычно заодно, решают покинуть дом, который бабушка с дедушкой щедро отдали в их распоряжение, и переехать на Карст, в собственный домик с облупившейся штукатуркой, садиком и ржавыми качелями, среди людей, говорящих на другом языке.
С этого момента Альме разрешено видеться с бабушкой и дедушкой только в день своего рождения.
Поэтому теперь, когда она вернулась в город, первое место, куда ей хочется пойти, – это старое центральноевропейское кафе. Оно все такое же, каким она его помнила, выпавшее из времени, как и весь город: столики из мрамора с коваными железными ножками в стиле либерти, на стенах светильники в виде сияющих шаров. Такого рода кафе она встречала только в городах Восточной Европы, скорее в Будапеште, чем в Вене, где царит некоторая моцартовская вычурность. В Санкт-Петербурге за чашкой чая в кафе «Зингеръ» Альма рассказывала мужчине, которого любила за то, что он русский диссидент, о днях, проведенных в кафе «Сан-Марко», о том, как бабушка читала ей стихи Марины Цветаевой. Но его, родившегося в Москве, такие разговоры приводили в замешательство, он тут же переводил разговор на другую тему, рассказывал ей, о чем шепчутся важные политические шишки в кафе «Пушкин», и это непонимание между ними ей наскучило.
В последний раз она была в «Сан-Марко», когда ее дед дышал с помощью аппаратов, привезенных в спальню на холме Сан-Вито из частной клиники после долгих хлопот, поскольку отказывался ложиться в больницу. Альма знала, что ему остались считаные дни, потому что говорила по телефону с бабушкой, мать ей этого не сказала, поскольку верила, что худшее происходит, если говорить о нем, и что бесполезно думать о бедах, когда ничего невозможно сделать.
Ее родители всегда единодушно стремились оградить девочку от темы смерти, так что ее избавили от больничных коек, разговоров о прощании, пожатий рук на похоронах, смущения от чужих слез. Позже она поняла, что это не забота, просто у родителей не находилось нужных навыков для переживания личного горя, они испытывали естественное замешательство, сталкиваясь с душевными проявлениями, и, в сущности, считали, что прошлое, воплощенное в истории или в людях, следует отделять от естественного течения жизни, оно имеет право на существование разве что в виде памятника. Кладбища они любили.
А бабушка, наоборот, считала, что, если случается несчастье, надо смотреть ему прямо в глаза. Они договорились с внучкой встретиться в кафе «Сан-Марко» и вместе поднялись к дому на виале Терца Армата. Когда Альма, сидя на табурете у пианино, на котором играла в детстве, ждала, пока бабушка с медсестрой придадут дедушке презентабельный вид, на глаза ей попалась фотокарточка, которой она любовалась тогда долгими часами.
На этой фотокарточке – все то, что любил дед: высокие потолки и лепнина на стенах, большие окна и маленькие столики, явно не для шумных сборищ, музыка и оперетта как неотъемлемая часть городской жизни. А главное, там присутствовала сама идея буржуазии, к которой дед себя всегда причислял: определенные обычаи и то, что сохранилось где-то глубоко в душе. Сейчас некоторые называют это старой Европой: гуманизм, замешанный на пристрастии к литературе и богемной атмосфере театров, столичных прогулках и глубоких мыслях под блеск хрусталя.
Только покинув город, Альма поняла, что ее бабушка с дедушкой (сформировавшие ее детство до появления Вили) принадлежали к тому кругу людей, центрально-европейских горожан, которые во время войны то и дело закладывали в ломбарде то карманные часы, то золотую брошь, то обручальное кольцо, но только не книги. А если нужда все-таки заставляла расстаться и с книгами, то, когда тяжелые времена оставались позади, они тут же бросались в букинистические магазины старого города приобрести их заново.
Людей из окружения ее деда всегда можно было найти в кафе «Сан-Марко» или «Торинезе»: они вели светскую культурную жизнь и им не нужно дожидаться смерти собственной матери, чтобы узнать о Фрейде.
Однажды в столице ее попросили написать о городе, откуда она родом: она согласилась анонимно, ведь прошло уже так много лет с тех пор, как она была там в последний раз. И она решила, что сможет рассказать о нем без боли. Альма помнит, что назвала его «европейским городом вроде Сараева или Одессы».
Когда они переехали, вместе с домом на платановой аллее ушли в небытие и вечера в кафе «Сан-Марко», шоколад со взбитыми сливками и чтение Die Zeit. Она больше не говорила на немецком и, когда много лет спустя поселилась в столице, обнаружила, что этот старомодный язык относят к той части Европы, синонимом которой являются сложные буквы и негибкая строгость.
Хоть Альма очень любила бабушку с дедушкой (и мир, который они приоткрывали перед ней), но после переезда в дом на Карсте жизнь без них оказалась проще. Альма знала, что они ее любят, что любят ее мать так же сильно, как осуждают отца, беспокоятся из-за неустроенности и предсказуемой убогости их жизни, убогости, которая часто была на волосок от их скромного вмешательства. Но дедушка с бабушкой, как она поняла однажды, принадлежали к другому миру, в котором чем человек умнее, тем более склонен подчеркивать слабости других.
Альма поняла это в один из вечеров в «Сан-Марко». Бабушка похвалила ее наряд: на ней был шотландский сарафан в красно-коричневую клетку, теплый не по погоде, но в нем она чувствовала себя очень элегантной. Такая похвала была редкостью. «Это самое красивое, что у меня есть», – выпалила Альма и принялась подробно расписывать, как они с матерью купили его у челночницы Миреллы. Дедушка с бабушкой многозначительно переглянулись, не заботясь о том, что она все видит. Слова застряли у Альмы в горле, и она тут же почувствовала, как чешется вся кожа под этой дешевой тканью и в чулках не ее размера, и поскорее спрятала под стол руки с черными ногтями. В тот вечер она поняла: с людьми, которые прочитали много книг, не обязательно приятно жить. И пусть мать вечно
