Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
– Даже если мы трахаемся с кем хотим, без всяких монополий, – сказал он, отпивая глоток джин-тоника с лукавым видом, – даже если мы освободились от старых семейных уз, приходит смерть, и мы вспоминаем, что мы чьи-то дети и что кровь не вода. Но мы не любим считать себя старыми, правда? – Он улыбнулся ей.
Ей расхотелось ложиться с ним в постель.
– Я уезжаю завтра утром, – сказала она задумчиво и не стала объяснять ему, что в ее краях всем плевать на генеалогическое древо. Про Вили она никогда никому не рассказывала.
Сейчас, сама того не замечая, Альма шагает по направлению к платановой аллее, где проходила ее жизнь до Вили, в прекрасном доме, который дедушка с бабушкой по маминой линии предоставили ей из любви к внучке, чтобы та росла в свежевыбеленных стенах, рядом с немецкой школой в центре. Дедушка с бабушкой обеспечили ей хорошее происхождение, и благодаря этому она росла вежливым и доверчивым ребенком.
Когда Альма подходит к углу с виа Гаттери, она не сразу узнает дом: некогда покрытый копотью, с каменными балконами и строгой кованой оградой, внушительный и неподвижный хранитель времени, теперь он сияет шаловливым персиковым фасадом. Она подходит к домофону; читает вписанные ручкой имена, двойные фамилии чередуются с фамилиями на -ич, все потомки членов гребного клуба «Адриа» – впрочем, как и ее дедушка с бабушкой.
Голос за спиной просит пропустить, девочка с сумкой гимнастического клуба заходит и придерживает для нее железную калитку, не сомневаясь в том, что она тоже хочет зайти. Приходит лифт, Альма качает головой, она предпочитает по лестнице. Квартира на четвертом этаже, с той стороны, где балконы выходят на кроны платанов. Альме ничего не известно о судьбе этой квартиры после того, как они переехали на Карст, она не знает, продали ее или, что более вероятно, оставили в наследство ее матери, чтобы той было на что жить. Не исключено, что сейчас она стоит заброшенная.
С этой мыслью она поднимается на четвертый этаж и звонит в дверь.
Дверь тут же открывается, и выглядывает худощавая женщина в тунике на восточный манер и коралловых сережках, словно она поджидала за дверью. Ее душевная улыбка никак не вяжется с этими суровыми скулами и чертами лица выходцев с Восточно-Европейской равнины. Женщина машет рукой, будто желая сказать одновременно «входи» и «что тебе нужно?», Альма делает шаг вперед, ей проще войти, чем объясняться. Она представляется, имя хозяйки тут же вылетает у нее из головы, хотелось бы хоть краешком глаза глянуть на комнаты, но она успевает уловить только самую малость: латунную ручку, плакат с каким-то фильмом, то ли белый, то ли серый диван, освежитель воздуха с запахом шиповника. Ничего знакомого. Наверное, она ошиблась домом, зря она сюда пришла.
– Здесь жили мои бабушка с дедушкой, – говорит Альма, хотя квартира изначально предназначалась их дочери и из любви к внучке осталась за ней даже после ее безрассудного брака со славянином, и только когда Альма с родителями стремительно переехала в дом на Карсте, квартира снова перешла бабушке с дедушкой.
– Будете кофе?
Ей хотелось уйти, но проще сесть и ждать. Женщина молча завинчивает кофеварку, включает огонь на плите, ставит две чашки на кухонный стол, и Альма узнаёт сервиз с узором из остролиста, которым пользовались ее еще очень молодые родители, когда пили пелинковац после ужина в то далекое время, которое она забыла: они втроем за кухонным столом, отец насвистывает югославский рок, мать выключает радио, у нее болит голова, она уходит в спальню, и им с отцом предстоит мыть посуду. Но сейчас кухня не такая, как в детстве: новая, светлое дерево и блестящая сталь, ей явно почти не пользуются. Похоже на кухни в домах, где Альме доводилось оказаться несколько раз в жизни: квартиры в центре города, купленные какими-нибудь толстосумами под предлогом инвестиций, которые потом используются, чтобы отдохнуть – от детей, плачущих ночь напролет; от жен с их напоминаниями о банковских счетах или машине, которую пора отвезти в ремонт; от кроватей, в которых только спят, потому как делать больше нечего. Эти квартиры с мебелью из IKEA и дизайнерскими объектами, кухнями, используемыми только для того, чтобы поставить контейнер с готовой едой из ресторана. В такие квартиры, которые так и сочатся отчаянием и грехом, она несколько раз заходила с кем-нибудь, даже бутылки вина там не потревожив, – проходи! проходи! – и не возражала, чтобы поскорее закрывались ставни на окнах и чтобы поцелуи были неуклюже деловитыми.
– Вы далеко живете? – спросила у нее женщина, прервав ее разбегающиеся мысли.
– Далеко, да, я живу далеко, – с удивлением услышала Альма собственный голос.
– Я тоже.
Альма смотрит, как она встает, ищет что-то в сумке, висящей на ручке двери, за которой та самая комната ее детства, стены цвета морской волны и письменный стол у окна, где она рисовала осенние листья. Ей кажется, она даже помнит белую кроватку с перекладинами и деревянную лошадку-качалку, выкрашенную в красный цвет, которую бабушка с дедушкой привезли из Зальцбурга.
Женщина возвращается на кухню и садится рядом, показывает Альме в телефоне фотографии с сайта, на котором забронировала на несколько дней эту квартиру; так Альма видит комнаты на экране, фотографии из агентства, не имеющие ничего общего с картинками в ее памяти, – стены перекрашены в белый, нет больше высокого книжного шкафа, где громоздились журналы отца и книги матери: Райт и Лэйнг, «Подземные» Керуака, выжил только чайный сервиз, подаренный бабушкой с дедушкой.
– Вы нашли ее просто так?.. В интернете? – спрашивает Альма.
– Нет-нет, хозяйка дала мне контакты агентства. Она моя подруга, очень давняя.
Хорошее воспитание помешало Альме задавать личные вопросы, но тут помогли профессиональные навыки: порой достаточно немного помолчать, и другие сами расскажут то, что нам хочется узнать.
– Подруга юности. Я играла в труппе, еще девочкой. Уличный театр комедиантов. Приехала сюда, чтобы ставить спектакли с душевнобольными, настоящими сумасшедшими, представляете? Из психбольницы. Они пригласили нашу труппу, в те годы всех интересовали такие реформаторские штуки. Тогда в городе находилась большая психиатрическая лечебница, и ее доктор приглашал актеров. Было ужасно весело, знаете? У меня столько друзей с той поры.
Какая мягкость в голосе этой женщины и восхитительная забота в том, как она воссоздает для нее, незнакомки, годы своей юности: дружбу, душевнобольных, сад психиатрической лечебницы, розы. И все это так доброжелательно. Наверное, цельные люди вот так и рассказывают о своем прошлом, – думает Альма. Но еще она думает о том, как ее мать сказала этой женщине, своей подруге, обратиться в агентство, чтобы та заплатила
