Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
Вили, предоставленный сам себе, начинает посещать православную церковь Святого Спиридона. После обеда он садится в трамвай на остановке у обелиска и доезжает до конечной, как любой другой мальчишка, который приезжает послоняться в районе пьяцца Обердан. Но вместо этого он сворачивает на виа Галатти, проходит мимо словенского Народного дома, сожженного более полувека назад первыми фашистами, мимо закусочных, где подают жареные сардины и ветчину с хреном, мимо ребят из центральных школ и направляется прямо к православному храму Святой Троицы[23]. Никто бы и не узнал про эти вылазки, если бы Альма не встретила его однажды в сумерках выходящим из высоких дверей церкви на виа Сан-Спиридионе и болтающим на своем языке с попом в черной рясе и золотым крестом на шее. И хотя родители Альмы всегда снисходительно посмеивались над религией в разговорах с друзьями, это странное увлечение Вили воспринимается с интересом, которого в их доме заслуживает все, что приходит из Восточной Европы, и занимает высшее положение в иерархии отца, как, например, произведения Анны Ахматовой или Лермонтова.
Альмина мать c радостью усаживается с Вили на диване, перелистывая книги по истории искусства, которые изучала в юности, про архитектуру церквей и соборов, про румынские иконы: она заново открывает для себя притягательность святого, которую часто испытывают на себе робкие души; так продолжается несколько недель.
В эти дни синие купола церкви Святого Спиридона отсылают к простодушной вере: то, что православный народ – единственный наследник Божий на земле, всего лишь фигура речи. Однако среди ценных икон и серебряных светильников, подаренных великим князем и будущим царем Павлом I, уже за несколько месяцев до смерти маршала веет националистическим духом, но мало кто видит в этом опасность, разве что старосты маленьких сел, населенных разными этносами, или старые партизаны, боровшиеся за то, чтобы исчезли кровные различия. Вили одиннадцать, двенадцать, тринадцать лет, и для него это дело гораздо проще: он входит в храм, преклоняет голову перед флагом, что висит позади, в центральном нефе, с уважением, к которому не был приучен раньше, находит в литургии утешение. Он опережает свое время. Сам того не замечая, Вили вдыхает мессианский дух, приносящий успокоение, способность стоять смирно целый час, уставившись на икону святого с книгой в руке, прежде чем наклониться и поцеловать ее; он впитывает национальное чувство, необходимое ему для того, чтобы придать форму своей ностальгии, о которой невозможно говорить в доме, где он живет.
Сколько начал может быть у истории? Зависит от того, кто ее рассказывает и чем она закончилась. В большой истории, как и в маленьких частных, стоит установить начало, как поле накреняется и шарики сносит в сторону.
Сейчас, вернувшись в город, Альма, несмотря на то что время поджимает, снисходит до улиц, которые вдруг оказались для нее такими родными, предательски родными, до мест, которые долго видели ее счастливой, хоть она и сделала вид, что забыла их. Она проходит через Борго Терезиано[24], с улицами, расчерченными как шахматная доска, и проститутками на углах между китайскими магазинчиками и старомодными галантереями, выходит на набережную прямо перед лавкой Миреллы, последней челночницы, удержавшейся после падения железного занавеса. Она шагает в сторону Запретного города, как они называли его в детстве, и это одно из возможных начал: старый порт, вольная гавань Европы, форт, окруженный колючей проволокой, где хранились сокровища изгнанников, порождая в нас фантазии о незаконной торговле, – тогда были времена опасных границ.
Теперь старый порт можно пройти насквозь, Альма сворачивает в один из одинаковых проходов у железнодорожной станции, идет по рельсам, проложенным между складами: в некоторые из них сегодня можно зайти, колючую проволоку сняли, помещения отреставрировали, теперь там проводятся художественные и научные выставки; другие, которые ближе к морю и где можно быстрее сгружать груз, остались ветхими и неприступными. Чтобы пробраться туда, нужно обладать легким шагом и знать, где прогнулась решетка и где хранятся приставные деревянные лестницы, изъеденные солью, – они с Вили знали все такие места наперечет.
Их начало могло бы быть здесь, и те, кто ее плохо знает, наверняка сказали бы, что ее привязанность к городу основана на воспоминаниях о том, что тут с ней происходило, о людях здесь. Но все наоборот. Город всегда простирался над их жизнями: Альмы, ее отца и Вили, как пункт притяжения, который заставлял их мучиться, убегать и возвращаться, а те, кто их любил, могли заподозрить, что они всего лишь удобный предлог для связи с городом, который, в свою очередь, всегда блестяще соответствовал своему призванию – делать так, чтобы в нем невозможно было оставаться и душераздирающе возвращаться.
В подростковые годы старый порт становится убежищем для нее и для Вили. Каждый приходит сюда своей дорогой, чтобы побыть немного в одиночестве. Они приходят летом после обеда, несмотря на жару и насекомых, после школы зимой, не обращая внимания на бору, которая проникает сквозь треснутые окна. У каждого из них есть свои лазы, где можно пролезть, и друг о друге они даже не подозревают, полагая, что шаткие конструкции и патруль таможенников отпугнут кого угодно, кроме них самих.
Альма знает историю порта, ей поведал ее дед, чтобы привить любовь к памяти, которую ее родители старательно убивали, веря, что жить важнее, чем помнить. Благодаря деду Альма знает, как императорские инженеры писали жалобы в Вену на то, как медленно идут работы в порту, город протестовал или, скорее, просто плевать хотел на то, что Империи нужен торговый выход к морю. Строительство заняло почти двадцать лет, но в конце концов все-таки выросли склады, ангар, пристани и подъемные краны. Целый век через этот порт проходил хлопок, вино и лес, а также ценные товары богатых семейств. Потом порт повторил судьбу Империи и сразу же после окончания последней войны превратился в приют призраков и мотков проржавевшей проволоки. Когда мы были детьми, ходили слухи, что у пристани ночью причаливают маленькие моторные лодки с русскими автоматами Калашникова, африканскими брильянтами или героином из Афганистана, но видно было только оживленное движение полиции и военных. Еще там шатались американцы и англичане, но американцы и англичане были там всегда.
Когда Альме и Вили было по четырнадцать-пятнадцать лет, их крепостью стал склад № 18, набитый
