Беглец пересекает свой след - Аксель Сандемусе
МАСТЕР РОЗЕНВИНГ
Когда дело касалось наказания, изобретения новых и разнообразных способов физического истязания, мастер Розенвинг превосходил всех остальных в школе. Ученик, чье имя он случайно называл, тут же слабел в коленях. Что же он придумал сегодня?
Единственным положительным качеством Розенвинга было то, что он был свободен от всякой бессмысленной педагогической теории, так что, преодолев его устрашающую внешность, можно было почувствовать хотя бы некоторую степень товарищества с этим человеком. Его нисколько не сдерживал страх перед нападками социалистической газеты. Что касается других учителей, то для них эта публичная трусость оказалась весьма полезным сдерживающим фактором. Мы можем представить себе, каковы были условия в прежние времена, когда террор учителя в классе не сдерживался его собственным страхом перед общественным мнением.
Но на самом деле я не мог ненавидеть этого Розенвинга. В нем было мало от учителя, и, несмотря на его суровые манеры, он относился к нам более или менее как мужчина к мужчине. Он не подавал нам никаких моральных укоров и никогда не вмешивался в то, что мы могли делать вне его уроков или вне школы. Он пропускал мимо ушей, если мы не здоровались с ним на улице или если он заставал нас за курением. «Идиот!» — мог сказать он вскользь. Но он никогда не поднимал этот вопрос на следующий день в школе, как другие, и не было ничего плохого в том, что Розенвинг просто назвал кого-то идиотом.
Однажды один мальчик, в ответ на одну из вспышек ярости Розенвинга, выдал прямо в лицо наставнику целый поток мерзких и вульгарных слов. Остальные чуть не погибли от страха. Мы ожидали не что иное, как убийство на наших глазах. Но Розенвинг просто сел в кресло и расхохотался. В его смехе звучало восхищение, дальнейшего развития ситуации не было.
Это произвело на нас глубокое впечатление. Мы боялись Розенвинга, но не ненавидели его. Он был превосходным преподавателем по той причине, что никогда не позволял себе загнать себя в какой-либо педагогический угол.
МАСТЕР ИВЕРС И ТРУС
Но это было иначе с другим из моих преподавателей. Сказать, что я его ненавидел, было бы не совсем точно. Единственное, в чем я уверен, так это в том, что я его любил. Я понимаю, что в этой статье я предстаю как некий проблематичный джентельмен, и, скорее всего, я ненавидел только тех, кого любил, никогда не зная, какой из двух элементов преобладает. Уже в пятнадцать лет я сформировал некие смутные теории о том, что ненависть и любовь идентичны, вместе представляют собой нечто вроде песочных часов, которые можно перевернуть по желанию, причем песок в одном конце — любовь, в другом — ненависть. Людей, которые нравятся, можно ненавидеть, или любить, или и то, и другое.
Этого человека звали Иверсен. Он вел у нас зоологию, которая была моим любимым предметом, и был великолепным лектором. Воспоминания о моей привязанности к нему до сих пор вызывают во мне эмоции, но последствия моей привязанности было трудно пережить.
Мы играли в грабителей на школьном дворе, и я убегал со связанными за спиной руками. Я споткнулся и, будучи не в состоянии остановить падение руками, со всей силы ударился головой. Я почувствовал, что с моей головой что-то не так, кроме внешних царапин, но все равно пошел домой один. За дверью я упал и не приходил в сознание целую неделю. В то время мне было одиннадцать лет.
В тот день Иверсен исполнял обязанности директора детской площадки, и, возможно, он получил выговор. Во всяком случае, с того дня он был настроен против меня, и впоследствии часто нападал на меня с грубыми оскорблениями. Таких слов он никогда раньше ни к кому не применял. Он также ударил меня. Но хуже всего было то, что слова, которые он использовал, исходили от этого человека, который был единственным учителем, заинтересовавшим меня в школе. У него никогда не было более внимательного ученика. Моя страсть к естественной истории — это отдельная тема.
В частности, был один ярлык, который он вечно вешал на меня — Трус! И он называл так меня при самых неподходящих обстоятельствах. Он очень хорошо знал, как это больно. Я и по сей день не могу понять, как на часовом уроке природоведения мальчик мог доказать свою трусость. С замиранием сердца я сидел и ждал, когда он снова назовет меня этим именем. И он никогда не подводил. Не потому ли, что он однажды я испугал его и потом он возненавидел меня за это — возненавидел себя за это? Он всегда давал мне хорошие советы по поводу моей коллекции насекомых. Но я никогда больше не обращался к нему.
Когда он входил в комнату, я прятался за мальчика, стоявшего передо мной, или просто не поднимал взгляда. Я дрожал в его присутствии. Я мало что понимал, только то, что ситуация была крайне неприятной.
Этот опыт глубоко врезался в мое сердце. Память о нем продолжает преследовать меня.
Затем наступил день на корабле, посреди Атлантики; штормило, а мы шли под легким парусом. Парус уже давно убрали, но закрепили его, как я полагаю, неправильно. Он соскользнул с реи, и не успел я до него добраться, как он выскочил. Это было трудное и рискованное дело; полотнище было мокрым и хлопало, как какая-то гигантская птица. Судно качалось, как проклятое. Я пробивался наружу в этом проклятом вихре паруса, который бил по мне со всех сторон, умудрился вывихнуть левое запястье и после этого не стоил и прокисшей селедки. Но сдаться? Нет, это было невозможно, и по целому ряду причин. Во-первых, я не хотел сдаваться; во-вторых, я был в ярости от этого несчастного паруса; и, в-третьих, меня бы все равно снова загнали наверх. Но четвертая, самая серьезная причина заключалась в том, что, взглянув вниз, и там, далеко внизу, на палубе
