Без исхода - Константин Михайлович Станюкович
«Погоди, как провалишься на выборах, тогда и узнаешь: слабо ли стоят у нас генералы!» — подумал Колосов.
— Я вот сам работаю иногда на заводе, могу за любой станок стать и горжусь этим; вначале у меня были крохи, а теперь состояние. И обязан этим кому? Одному себе! По передним спины не гнул! Натура не такая, не выдержала бы… не гнется!
Карие глазки Николая Николаевича блестели ярко, быстро бегая по сторонам. Он говорил, не останавливаясь, скоро, возбужденно…
— Да не может быть, Александр Андреевич? Неужто выберут князя? Правда, большинство избирателей — помещики, но все-таки… c’est trop fort![20]
— Разве на наших можно положиться! — заметил Колосов.
— Да, трудновато!..
— И даже очень! — многозначительно проговорила Стрекалова, уходя из гостиной.
Стрекалов поднялся с кресла и быстро заходил по комнате. Потом несколько фамильярно подхватил Колосова под руку и повел в свой кабинет. Кабинет был в стрекаловском вкусе — прост и полон удобств: дубовая, прочная мебель, обитая черным репсом, посреди — большой рабочий стол, заваленный планами, чертежами и брошюрами, далее конторка со счетами и бумагами, исписанными цифрами; еще стол с моделями разных зданий и фабричных и земледельческих машин, по стенам карты, планы стрекаловских фабрик и домов, портреты Уатта, Франклина, Стефенсона, Модслея и других знаменитостей, а в углу большой шкаф с богатой библиотекой.
Они уселись, закурили сигары и заговорили. Стрекалов настоятельно доказывал необходимость не стесняться «сословными перегородками», требовал земству более простора, «чего при ловкости можно достигнуть», и беспощадно рисовал картины одна мрачнее другой.
— У нас нынче голод, а вследствие того — недовольство! Следует и об этом подумать, Александр Андреевич! Ведь вы человек влиятельный! Неужели вы допустите благое дело погибнуть, поручив его вначале Вяткиным?
Стрекалов долго говорил на эту тему и говорил увлекательно, энергично, резко. Колосов слушал со вниманием и одобрял, повторяя: «Да, картина непривлекательная!» — хотя непривлекательность картины нимало его не смущала.
— Мало того, мало! — горячился Николай Николаевич, — скажите — ужасная! Ведь допускать голод, значит, — понизил голос Стрекалов, — значит скорыми шагами приближаться к брожению умов. Сегодня он, — указал Николай Николаевич пальцем на улицу, хотя улица была пуста и его не было, — сегодня он милостыню просит, завтра — красть начнет, а послезавтра и на нас с вами, если встретит в глухом переулке, занесет свою дрожащую от голода руку.
Такое быстрое, трагическое развитие похождений этого ужасного таинственного незнакомца, имя которого — он, не особенно испугало Александра Андреевича, и хотя он внимал Стрекалову не без приличного участия, тем не менее про себя таки подсмеивался и даже не был бы в большой претензии, если бы не только «послезавтра», но даже и сегодня этот мифический «он» занес «в глухом переулке свою дрожащую от голода руку» на почтенного хозяина.
Переждав паузу, во время которой Колосов успел закурить новую сигару из ящика Стрекалова, Николай Николаевич продолжал:
— Голодные люди, как нас учит история, самые опасные люди в государстве; кто сыт, тот консервативен. А у нас еще скрывают голод, и разные господа поют о всеобщем благоденствии. Не скрывать надо это бедствие, а по мере сил истреблять его, строить железные дороги, поощрять заводы, не жалеть денег на приюты и больницы; жертвовать нужно и дворянам и купцам, жертвовать пока немногим, чтобы потом, быть может, не в далеком будущем, — совсем понизил свой голос Николай Николаевич, глядя на собеседника в упор, — не пришлось бы пожертвовать большим и, умирая, знать, что дети наши будут образованные пролетарии, а следовательно, и утописты. Вот, почтеннейший Александр Андреевич, мое искреннее мнение, и вот чего не понимают наши Вяткины, помогающие недовольству своими бессмысленными мерами… Нынче палкой управлять нельзя, а надо изыскать иные, более мягкие, хотя по результатам и более действительные способы, и тогда он поймет, что завидовать нечего и что сегодня он наг, а завтра сам может есть с серебряной тарелки и курить хорошие сигары.
— Не хуже этих! — засмеялся Колосов, показывая на стрекаловские londres[21].
— Именно… не хуже!.. А то у нас, Вы только вспомните недавнюю историю…
Александр Андреевич вспомнил, и так как при этом воспоминании ничего не почувствовал, то пожал только плечами, а Николай Николаевич так яростно плюнул на чудеснейший американский ковер под ногами, что Колосов не без удивления взглянул на оплеванное место.
— Ведь пятьдесят человек из края ушли. Пятьдесят рабочих сил, пятьдесят рабочих единиц, которые на поле или фабрике принесли бы и хозяину и себе пользу на пятьдесят тысяч! А сколько бы у этих пятидесяти единиц было бы детей и, следовательно, новых рабочих сил?!.. — горько сокрушался Николай Николаевич о «рабочих единицах».
У Колосова не было ни фабрик, ни обширных земель, а потому не было повода и ему сокрушаться о потере «пятидесяти рабочих единиц»; но тем не менее и он не желал отстать от собеседника и, видимо, попадал в его тон; он тоже хотел бы «большей независимости земских функций», он тоже жалел о потере «пятидесяти граждан», хотя надеялся, что «колонизация зато выиграет»; он тоже поощрял «устройство в Грязнополье водопровода и газа» (хотя воды он и не пьет, но зато, — вспомнил Колосов, — можно безопасно возвращаться по ночам из клуба); он шепотом передал Николаю Николаевичу о недавнем событии в одном земском собрании и даже заявил сожаление, что в «числе гласных мало представителей крестьянского сословия».
— Об этом, так по крайней мере мне кажется, жалеть нечего, Александр Андреевич. Хотя наш русский мужик не глуп, особливо в таком деле, где может вас надуть, но тем не менее, согласитесь, задача цивилизации для него то же, что китайская грамота.
Конечно, Колосов согласился, хотя не без некоторого приличного колебания и заявления о «задатках в русском народе».
Впрочем, и Николай Николаевич признавал «задатки», хвалил сметливость, и терпение русского человека и объяснил, что он, Николай Николаевич, «честный его друг, но не слепой народник и смотрит беспристрастными глазами».
— Стали шибко пьянствовать последнее время! — говорил Николай Николаевич. — Ну, и честность хромает. Я, например, своим рабочим плачу хорошо и аккуратно; отработал неделю — и получи сполна деньги, если штрафов нет, а он все же норовит что-нибудь у вас стянуть… Нет у них этой немецкой выдержки, этого западнического уважения к чужой собственности… Индивидуализма нет! И долго всего этого ждать, если не возьмемся мы сами за ум!
Немало еще говорили наши знакомые и говорили оба более или менее в либеральном духе. Колосов окончательно убедился, что Стрекалов не прочь от председательства и что, пожалуй,
