Без исхода - Константин Михайлович Станюкович

Настасья Дмитриевна вздохнула, не без соболезнования покачала своей красивой толовой, шепнула: «Кажется, мог бы не воровать?!» — и поставила в книжке крестик.

Тут следует заметить, что в администрации домашнего управления стрекаловского дома постановка креста означала первое предостережение; после трех таких крестов или предостережений прислуга увольнялась из стрекаловского дома, и о каждом кресте прислуге сообщалось через Арину Петровну. Кресты ставились за важные проступки; за менее важные налагались штрафы, которые были нескольких разрядов: в три рубля, в два, один рубль и в семьдесят пять и пятьдесят копеек; иногда — впрочем, чрезвычайно редко — налагались двойные штрафы.

Нечего и говорить, что стрекаловская прислуга не особенно одобряла подобный порядок устрашения, но она получала большое жалованье (втрое против того, что платили обыкновенно в Грязнополье) и шла в этот дом, рассчитывая как-нибудь не проштрафиться и получить жалованье если и не сполна (такой мечты никто не питал!), то хоть за малым вычетом.

По долгу справедливого летописца следует сказать, что хотя штрафы часто и налагались, но зато часто и прощались, а именно во время амнистий, объявляемых Настасьей Дмитриевной и санкционированных Ариной Петровной; такие амнистии бывали в дни больших праздников: рождества, крещения, пасхи, благовещения, успения и в дни рождений и именин хозяина, хозяйки и их детей. По замечанию Настасьи Дмитриевны, штрафы налагались для того, чтобы «народ наш приучался к порядку, бережливости и нравственности».

И правда, стрекаловская прислуга отличалась степенностью, благообразием и молчаливостью; обращение с прислугой было вежливое и строгое; бранные слова отнюдь не допускались — Стрекалова их выносить не могла; любовь была подвергнута остракизму; Настасья Дмитриевна не могла бы потерпеть «этого у себя дома», и за «этим» строго наблюдала Арина Петровна; словом, Настасья Дмитриевна держала бразды внутреннего управления в крепких руках и всегда говорила, что если она «платит людям хорошее жалованье», то вправе, в свою очередь, и от них требовать «честного исполнения своих обязанностей».

Стрекалова еще несколько времени занималась с ключницей и слушала ее доклады. Некоторое сомнение в деле нравственности возбуждал было молодой подкучер Михей, которого Настасья Дмитриевна на днях заметила «как будто чересчур веселым на козлах», но Арина Петровна сумела уладить это недоразумение, к благополучию своего любимца Михея, объяснив, что он «сроду веселый». Зато другие не избежали своей участи, и Арина Петровна была довольна. Так, младшая горничная Катя была оштрафована по первому разряду за «неблагопристойное противоречие» Арине Петровне (читай: за то, что на Катю заглядывается Михей, что Арине Петровне почему-то крайне не нравится), конюх Сидор (Исидор, как пишет Настасья Дмитриевна) был наказан по третьему разряду за «неприличие в одежде». Сама Настасья Дмитриевна с ужасом увидела в окно, как Сидор шел по двору в одних исподних, «чуть не без платья», по выражению строгой хозяйки, и наконец садовник Антип был оштрафован по второму разряду за «неуважение к чужой собственности», — иначе за продажу господского горшка цветов на сторону.

Покончив с расчетами, Настасья Дмитриевна выдала Арине Петровне деньги для раздачи жалованья, выслушала от нее свежую сплетню о Колосовой, причем не побрезгала войти в самые сокровенные подробности сплетни, и послала Арину Петровну доложить детям и гувернантке, чтобы шли пить чай. Затем Настасья Дмитриевна поднялась с кресла, взглянула в зеркало, вырвала нескромный седой волосок, белевший в чудной, густой, черной косе, и тихо вышла из комнаты.

XII

В тот же день, часу во втором, пара кровных серых рысаков осадила фаэтон у подъезда стрекаловского дома, и Александр Андреевич Колосов выскочил и позвонил. Филат, уже во фраке и белом галстуке, молча и угрюмо отворил двери и, на вопрос: «Принимают?» — лаконически ответив: «У себя, пожалуйте!» — снял с гостя пальто и отворил боковую дверь.

Через ряд комнат, убранных с той изящной простотой, какой вообще отличался этот дом. Колосов дошел до маленькой гостиной, где на диване, перед круглым столом, сидела Настасья Дмитриевна. Увидав Колосова, Настасья Дмитриевна приятно улыбнулась, усадила гостя в кресло «поближе» и крайне любезно осведомилась о здоровье «милейшей Надежды Алексеевны». Колосов поцеловал ручку хозяйки, сказал, что жена не совсем здорова, «простудилась во время вчерашнего катания» (тут Стрекалова вздохнула и посоветовала французские лепешки) и велела передать Настасье Дмитриевне «самый низкий поклон», — добавил Колосов, нагибая голову. На вопрос Стрекаловой: «Скоро ли в деревню?» — Александр Андреевич ответил, что, вероятно, в июне, и поторопился от имени жены пригласить Настасью Дмитриевну «посетить их скромную деревушку летом, приехать погостить со всем семейством». Настасья Дмитриевна опять протянула свою ручку (сперва взглянув на нее не без приятного чувства: рука, действительно, была хороша), которую Александр Андреевич снова поцеловал, и заметила: «Она такая милая, ваша Надежда Алексеевна!» Тут Колосов поспешил узнать о здоровье «прелестной Ольги Николаевны, живого портрета матери», и «несравненного Феди, который обещает походить на отца», на что Настасья Дмитриевна усмехнулась, шепнула: «Вы отчаянный льстец», — и заметила, что дети здоровы, вероятно читают в саду с mademoiselle Lenorme, причем прибавила, что француженка «образованная молодая девушка, много училась», что «нынче, слава богу, и женщины взялись за ум», так как «требования становятся шире». «Вот и я на старости лет, — улыбнулась Настасья Дмитриевна, — учиться вздумала, читаю Маколея! Преинтересная книга!»

Хозяйка и гость так мило любезничали друг с другом, что им обоим надоели эти дипломатические прелюдии.

«Ведь я знаю, неспроста прикатил ты сюда!» — подумала Настасья Дмитриевна, рассказывая о вчерашней прогулке на лодке, когда «луна так мягко, нежно светила».

«Экая шельма! льется-то как, льется!» — шептал в душе Колосов, прибавляя вслух:

— На лодке кататься очаровательно, но не рано ли, Настасья Дмитриевна? Беречься надо; чего доброго, недолго и грипп схватить! нынче поветрие, Настасья Дмитриевна!

И Колосов так кротко, серьезно глядел на хозяйку, что та не удержалась, чтобы в уме не произнести весьма не лестный для Колосова эпитет.

— А Николай Николаевич, по обыкновению, занят? — осведомился Колосов.

— Nicolas на заводе. Сегодня суббота, и там у него расчеты, скучная материя! Да не послать ли за ним? — проговорила Настасья Дмитриевна, приподымаясь ровно настолько с дивана, насколько требовало приличие (ни на полдюйма больше). — А то он сожалеть будет, что вас не видал…

— Э, полноте, зачем беспокоить? У Николая Николаевича время — деньги, а у меня его всегда найдется и для вас и для него.

— Не скромничайте, Александр Андреевич. Ведь и у вас хлопоты, дела… Мы бы менее спокойно спали, если бы не знали, что у нас такой предводитель…