Без исхода - Константин Михайлович Станюкович
Жена слушала мужа, и с каждой новой его фразой сильнее отражалось на лице ее чувство отвращения. Она дала ему договорить и, усмехнувшись, ответила:
— К чему ты глумишься и над кем издеваешься? И с чего ты тут школы и Крутовскую приплел? Я вовсе не о том с тобой хотела говорить, и ты это знаешь.
Колосов морщился, слушая порывистую речь жены, и взглянул на часы; он давно знал, о чем хотела сказать ему жена, и, видя невозможность замять щекотливое объяснение (он вообще был враг всяких щекотливых объяснений), решился, хотя не без неприятного чувства, поскорее выдержать эту, как он называл, «игру в сантименты».
— Надя, к чему, друг, сердиться? Ну, не отгадал с одного раза, угадаю с другого. Ты, верно, хочешь сообщить мне, что Айканов за тобою ухаживает, — так ведь, мой друг?
— Айканов, — вспыхнула Надежда Алексеевна, — меня любит и…
— Или даже, — быстро перебил Колосов, — и любит… Что же, Надя? Я, по совести, одобряю такое помещение его привязанности; Айканов — молодой человек, милый и неглупый, и ваша дружба для меня не новость и совершенно понятна…
Колосова широко открыла на мужа глаза и не выронила ни слова.
— Чему ты так дивишься, Надя? Ей-богу, ваше сближение полезно со всех точек зрения: Айканов разовьется еще более, из акцизной службы сделает живое дело, отучится, знаешь ли, от своих несколько угловатых манер, — ведь влияние женщины, и по Миллю, кажется, так благотворно!.. Ну, а ты?.. Ты не скучаешь и проводишь время в приятных и, во всяком случае, назидательных беседах. Что, обедает Айканов сегодня? Ты бы позвала его, Надя, а то в последнее время его что-то давно не видать…
Надежда Алексеевна сидела молча, потупив голову.
— Чудачка ты, право, Надя, как я посмотрю! — продолжал ласково Колосов. — Умный и красивый молодой человек ее обожает, а она печалится! Это излишняя сентиментальность, мой друг. Угоди на вас, красивых женщин! — улыбнулся Александр Андреевич и взглянул на часы. — Ну, однако, Надя, мне пора ехать; полно, друг, не хандри, прими валерьяну…
И Колосов взялся за шляпу.
— Александр! Александр Андреевич! Не уходи, выслушай. Я тоже — слышишь ли? — я тоже люблю Айканова! — проговорила порывисто Надежда Алексеевна и прямо уставила на мужа глаза. — Понимаешь ты это и избежишь ли ответа?
Колосов не пошевельнул ни одним мускулом. Он, так же ласково улыбаясь, глядел на жену и мягко заметил:
— Так что ж из этого? Он милый молодой человек, и я его люблю.
— Знаешь ли, что ты говоришь? — вскрикнула Колосова.
— Ты, Надя, не маленькая, — продолжал тихо муж, — и знаешь, как себя держать, следовательно…
— Мне разрешается тайно иметь любовника? — с истерическим смехом перебила Колосова.
— …следовательно, моя жена сумеет вести себя так, чтобы в обществе на нее не указывали пальцами, — ласково и серьезно добавил Колосов, вставая. — Ну, до свидания, Надя; не плачь! Да пошли за Айкановым, ведь одной скучно! — повторил муж и быстро вышел.
«Экие смешные люди! Совсем жизни не понимают, — думал Колосов, садясь в коляску. — Непременно мелодраму разыгрывают, точно без нее нельзя наслаждаться жизнью! Ну, пой себе романсы вдвоем под кущей дерев, да только осторожно, прилично, ну и, конечно, чтобы детей не было…»
— Куда прикажете? — перебил эти мечты кучер.
— Пошел к князю Вяткину! — ответил Колосов, приветливо раскланиваясь в ответ на поклоны гостинодворских купцов и грязнопольских обывателей.
Надежда Алексеевна еще долго плакала, потом села за фортепьяно и кончила тем, что написала длинное письмо Айканову и звала его непременно прийти для важного разговора.
XI
В полуверсте от Грязнополья, на высоком, обрывистом берегу реки Быстрой, стоит небольшой каменный двухэтажный дом; он блестит новизной и, как видно, не без умысла построен вдали от людных улиц, чтобы обитатели его не могли стесняться либо неприятным соседством, либо уличными сценами. Особняк этот предназначался для помещения одной семьи; строитель, казалось, имел в виду устроить себе, на манер богатых англичан, уютное гнездо и более всего заботился о комфорте и удобствах; все было изящно, прочно и просто в этом доме.
И с виду особняк этот казался каким-то заезжим иностранцем пред грязнопольскими домами; выкрашен он дико-серой краской, везде чугун и камень, деревянные поделки — красного дерева; на окнах жалюзи и маркизы; у подъезда ни тигров, ни львов, ни швейцара: небольшие красного дерева двери заперты наглухо, и вместо тяжелой медной ручки на них блестит беленькая пуговка от электрического звонка; посредине — маленькая фарфоровая дощечка, на которой четкими буквами (не крупно, но и не мелко) вырезано имя хозяина этого уютного дома по-русски и по-французски: вверху — Н. И. Стрекалов, а внизу — N. Strekaloff; на фронтоне никаких эмблем и гербов; над воротами никакой надписи, — словом, ничего лишнего, затейливого, рассчитанного на эффект. Небольшой двор, выложенный цокольным камнем, тоже сиял чистотой и порядком, редкими в русских дворах; конюшни были не хуже иной гостиной, а людские службы à part[14], помещавшиеся в порядочном расстоянии от барского дома, глядели крайне опрятно. Двор был окружен каменною стеной, и калитка в ней (соединявшаяся с домом крытой галереей, уставленной цветами) вела прямо в большой сад, раскинувшийся на берегу реки.
Сад, как и дом и двор, обличал аккуратного хозяина: дорожки везде расчищены и посыпаны красным песком, клумбы расположены симметрично, а деревья подстрижены; на небольшой лужайке была устроена гимнастика: столбы, лестницы, гигантские шаги, а две красивые беседки, приютившиеся в зелени, назначались для отдыха; в одной из них, поставленной перед самой стеной, стояла американская качалка и токарный станок. По всему чувствовалось, что хозяин этих уютных мест совсем не заботился о красивых видах, иначе он непременно перенес бы беседку на самый край сада, на высокий, крутой берег Быстрой, так как с обрыва открывался красивый вид; внизу шумела Быстрая, впереди синел лес, вправо зеленели поля и луга и терялись, сливаясь с неясными очертаниями высокой горы.
Утро давно стояло над рекой, и жизнь на ней давно шумела, особливо на мосту, где мужицкие лошади с трудом подымали на крутой подъем взъезда тяжелые возы и, останавливаясь, протестовали против непосильной тяжести. Мужики сердились,
