Без исхода - Константин Михайлович Станюкович
— Непременно надо развязаться с этими проклятыми долгами и жить полегче, en bourgeois![8] как и подобает скромному либералу! — мечтал Колосов, подойдя к окну.
Мимо проезжала коляска.
— И не стыдно! — крикнул Колосов, посылая самый любезный воздушный поцелуй. — Мимо едете и не завернете!
Коляска остановилась.
— Не могу, простите… обещал к графу! — проговорил молодой человек из коляски.
Колосов укоризненно покачал головой, словно поступок молодого человека причинял ему кровную обиду.
— Так по крайней мере обедать, mio caro?[9] Молодые стерлядки, sauce piquant…[10]
— Непременно, дорогой Александр Андреич!
Коляска покатилась.
«И этому молокососу хотелось бы меня спустить! — усмехнулся Александр Андреевич. — Ругает! Ругать-то, голубчики, ругайте, но только не прекращайте платежей! Теперь каждый мыслящий человек обязан быть швейцарцем; кто платит, тому служи. Я вот служу этим… (на лице Александра Андреевича явилась самая презрительная гримаса) служу изо всех сил, кормлю, пою, „Весть“ выписываю, говорю, что у них кровь алая, а у Фомки-лакея черная, а им все неймется. Колосов! мол, фальшивый человек! Колосов-де подлец… Олухи вы, олухи царя небесного!»
Опять улыбка застыла на тонких губах Александра Андреевича; вспомнил он, как третьего дня раскланивавшийся с ним «молокосос» сказал ему, что «Александр Андреевич по некоторым вопросам self governement’a[11] от времени отстал». «Болван ты, болван! — мысленно ругал Колосов „молокососа“, которого звал на стерлядки. — Я отстал? Дай мне двадцать тысяч гонорару, и я впереди всех вас пойду; дай тридцать, и я сзади всех останусь! Точно для тебя, шалопая, не все равно!.. У нас партии? В Грязнополье?? Передовой или отсталый, красный или белый?! Шут гороховый!! А двадцать или тридцать тысяч разница!..»
— Гриша! — закричал Колосов и хлопнул в ладоши.
Кабинет тихо отворился, и вошел камердинер Гриша, молодой щегольской лакей, любимец барина. Мальчиком Гриша попал к Колосову, живет у него лет десять и привязан к барину так же, как и барин к нему. В Грише сказывался тип губернского лакея; он знал все сплетни, интересные сообщал на сон грядущий барину, был посвящен во все домашние тайны и потому держал себя в доме с заносчивой развязностью; щеголял платьем с барского плеча, предпочитал лиловые и голубые галстуки, носил серебряные часы на бронзовой цепочке и множество колец на пальцах. Ко всему этому белокурый, курчавый, румяный и вечно улыбающийся Гриша был отчаянный донжуан и жестокий бич горничных и мелких чиновниц; он мастерски покорял их сердца и, при случае, на особенно красивую мещанку в бумажном платке обращал внимание барина; умел вовремя заговорить с ним и вовремя попросить жилетку. В доме его звали Григорием Ивановичем и побаивались.
— Что, Гриша, — спрашивал Колосов, натягивая сапоги, — Абрамов был?
— Был-с, Александр Андреич!
— Ты ему сказал, что в июне?..
— Сказал-с, только он обижается…
— Дурак какой… еще обижается!
Гриша засмеялся.
— Ты чего? — улыбнулся Колосов.
— Смешно-с! — скалил белые ровные зубы Гриша.
— Что тебе смешно?
— Да на Абрамова глядя-с. Он вот ходит из дому все за деньгами, а жена его…
— Что?
— Рада-с… хи-хи-хи…
— Ты, Гриша, опять, а? — проговорил, улыбаясь, барин. — Нынче за купчихами, бестия, ухаживаешь? Сюртук!
— Мы-с и за стрекаловской горничной не зеваем-с! — рассказывал Гриша, пользуясь хорошим расположением барина.
— Смотри, не попадись, дурак!.. — заметил барин и приказал подавать фаэтон. — Что, барыня встала?
— Только что встали. Изволят кофе кушать! — совсем серьезно, с выправкой фешенебельного лакея доложил Гриша и вышел вон.
Александр Андреевич не без удовольствия посмотрел еще раз на себя в зеркало, взял шляпу, натянул на одну руку лиловую перчатку и медленной, солидной походкой, чуть-чуть переваливаясь, вышел из кабинета поздороваться и проститься с женой.
А Гриша, сбежав на двор, говорил толсторожему, плотному кучеру:
— Смотрите же, Кирилл Иваныч, коли будете у Стрекаловых, шепните как-нибудь Фионе, чтоб в воскресенье беспременно на бульвар шла… преэкстренное, мол, дело… Подавайте, сейчас едет.
Кучер мотнул головой, осклабился, проговорил: «Злодей!» — подобрал вожжи и с шумом выехал со двора к подъезду.
X
Надежда Алексеевна Колосова проснулась раньше обыкновенного и протирала заспанные глазки. Потом потянулась, вздохнула и задумалась. Ее нежное, красивое лицо, подернутое легким румянцем, глядело невесело, а большие, влажные, карие глаза словно говорили: «Ах, господа, какая тоска!» — и словно искали у вас мягкого слова участия. Темные, короткие, подвитые в локоны волосы падали на лицо, придавая ему почти детское выражение. Впрочем, Колосова была не первой молодости; несколько морщинок на лбу, темноватые круги под глазами и чуть заметная рыхлость лица — все это вместе заставляло ей дать не менее тридцати двух-трех лет… Тем не менее это была еще очень красивая женщина.
Большие темные ее глаза были необыкновенно выразительны и по временам глядели с такой страстью, на лице ее в это время играла такая кокетливая улыбка, а полные малиновые губы складывались так нежно, что старые люди решительно теряли голову, а молодые готовы были на всякие безумства. Надежда Алексеевна считалась первой грязнопольской красавицей. Стройная, высокая, хорошо сложенная, она решительно возбуждала восторг, когда, грациозно кланяясь по сторонам с приветливой улыбкой, она, роскошно одетая, залитая брильянтами
