Без исхода - Константин Михайлович Станюкович
Молча и точно свысока поглядывал каменный дом на мелкие людские заботипжи. Каменный дом еще спал, и ничто не могло обеспокоить сна его обитателей. Казалось, до него не долетал грохот жизни снизу, а если и долетал, то не мог пробраться сквозь толстые стены, тяжелые драпри, мягкие ковры и потревожить сна. Недаром же хозяин построил свой особняк за чертою города и недаром же вымостил довольно порядочное расстояние перед домом торцовой мостовой.
Ровно в девять часов (ни минутой позже) к подъезду подкатили дрожки, и ровно в девять часов (ни минутой раньше) из дверей вышел Николай Николаевич Стрекалов и поехал на завод, по направлению к реке. С отъездом хозяина скоро проснулась и хозяйка, и на дворе началось движение. Рыжий лакей медленно проходил из людской к дому, меланхолически потирая очень большой нос и бакенбарды рыже-огненного цвета; из дома выбежала востроглазая брюнетка-горничная и, остановив лакея посреди двора, сказала:
— Скорей, Филат, чай накрывайте: сейчас встает.
Филат не тотчас ответил: он сперва потер бакенбарды и любовно взглянул на Фиону своими добрыми, голубыми глазами.
— Успеем еще!
— То-то успеете! Барыня, сами знаете, вас не очень-то обожает, а вы копаетесь; видно, баки свои прекрасные все расчесываете?
— А я, Фиона Андреевна, — нимало не обижаясь на иронический тон горничной, отвечал Филат, — опять сегодня сон видел, будто вы…
— Нечего, нечего; — засмеялась брюнетка, — сны рассказывать! Я вам раз сказала! Идите-ка лучше скорей, а то Арина Петровна жалованье ваше порастрясет!.. Туда же со страстью, рыжий черт! — тихо прибавила Фиона, надув губки.
Филат собирался было ответить, что ему на нелюбовь барыни начихать и что Арина Петровна ему не страшна, только бы она, Фиона, взглянула на него ласковее, но пока он собирался и тер свои бакенбарды, точно они были источником его вдохновения, бойкая горничная успела юркнуть в коридор и скрыться в комнатах, так что приготовленная речь замерла на Филатовых губах. Он махнул рукой, молча пошел в комнаты и стал накрывать на стол, бережно расставляя чайную посуду, о которой он теперь думал меньше обыкновенного; его мысли вертелись около Фионы. Затем Филат турнул к дьяволу почему-то набежавшего на мысль колосовского камердинера Гришу и чуть не разбил дорогую фарфоровую чашку; тогда он снова обратил все свое внимание на посуду, вспомнил, что нынче месячный расчет, и поморщился. «Позавчера хрусталю разбил — пожалуй, опять будет вычет!»
Тут Филат решительно положил: еще раз начистоту объясниться с Фионой, и если она не даст слова выйти за него замуж («Чем я не муж?» — пробежало у него в голове, когда он взглянул на себя в зеркало и, вероятно, был единственным человеком, оставшимся довольным своей физиономиею, то уйти из этого дома, где все на строгостях да на «книжках» (Филат не любил эти «книжки») и где он сильно полюбил, на свою беду, «этого дьявола — Фиону».
В это самое время, за несколько комнат от столовой, решалась судьба Филатова месячного жалованья.
В изящно убранном дамском кабинете, где все было безукоризненно чисто и мило, за маленьким письменным столом сидела Настасья Дмитриевна Стрекалова и пересматривала расчетные книжки. На вид ей казалось лет тридцать пять; она сохраняла следы замечательной красоты и, поддерживая ее разными средствами, смотрела еще очень красивой женщиной. Высокий лоб, серые, строгие стальные глаза, сжатые тонкие губы и выражение какого-то сдержанного, холодного довольства — вот ее наружный портрет. От этой стройной, изящной фигуры в белом пеньюаре, обшитом брюсселями, веяло строгой добродетелью и холодом, точно эта женщина была ходячим олицетворением долга, созданная природой нарочно для того, чтобы своей непорочной, добродетельной особой колоть глаза слабому и порочному человеку; она вся, казалось, вся насквозь была пропитана сознанием собственного превосходства и безукоризненности и напоминала собой те замечательные своей красотой и бесстрастностью женские лица, на которых, как на мраморе, застыла строгая улыбка, объясняющая всем и каждому: «Я исполняю свой долг безупречно; я верная жена, добродетельная мать и аккуратная хозяйка!»
В таких женщин часто влюбляются, но редко любят. В двадцать лет они целомудренные красавицы девушки; в тридцать — роскошные красавицы жены; в пятьдесят — непременно ханжи со строгими правильными лицами и с неумолимым приговором на устах ко всему, что спотыкается, ошибается и падает.
В некотором отдалении от Настасьи Дмитриевны, сзади, почтительно стояла пожилая женщина в темном коричневом платье, с худеньким, сморщенным лицом, на котором правый глаз служил дьяволу, а левый — богу. Лукавая на вид, с лисьим взором и кошачьими манерами, Арина Петровна имела репутацию верной и неподкупной слуги и, в деле домашнего управления, была правой рукой Настасьи Дмитриевны; она ключница, имеет отдельную комнату и ест с господского стола. Арина Петровна — девица, и так как девица престарелая, то очень нравственна, строга и исправно блюдет нравственность прислуги в стрекаловском доме; открывать интриги — ее любимое занятие, ловить в проступках — приятное развлечение; она пользуется расположением Настасьи Дмитриевны, ее терпит сам Стрекалов, ее не любят гувернеры и гувернантки и ненавидит вся прислуга.
— Ну, а Филат что? — спрашивала Настасья Дмитриевна, подняв глаза и уставив белый, выхоленный, с розовым миндалеобразным ногтем палец на цифру двадцать, поставленную против имени Филата в расчетной книжке.
— Что же я смею сказать, барыня, про своего же брата? Кажется, ничего себе! — отвечала Арина Петровна, не без умысла подавив вздох.
— Ленив он очень, Арина, и посуду часто бьет!
— Это уж что и говорить!.. Вот позавчера — я и забыла, по старости, доложить вам — хрустальную вазу из-под варенья разбил. Им что: думают — господское, бей!
Настасья Дмитриевна молча написала против имени Филата очень изящным, красивым английским почерком: «Штраф по третьему разряду».
— А поведение как? Пьет?
— Не заметно, кажется, не заметно, барыня! — тихо прошипела Арина Петровна. — Вот только… — замялась старая лисица.
— Что? — подняла медленно на нее глаза Настасья Дмитриевна.
— Уж я и не знаю, следует ли вам докладывать, матушка Настасья Дмитриевна; конечно, он это больше от баловства… Вчерась, — проговорила Арина Петровна, понизив голос, — две рюмки хереса из бутылки, убирая со стола, выпил!..
— То есть у-к-р-а-л? — отчеканила Стрекалова.
— Видно, лукавый попутал! Убирал он со стола, да и налил себе две рюмки до краешков, выпил и облизался. Я из буфетной заметила и срамить его стала, а он на меня же напустился и заурчал под свой длинный нос: «Ну что ж, говорит, жальтесь, на то вы шпионка!» Обидел меня за то, что я барское добро расхищать