Антракт - Ольга Емельянова
Глазки я ему не строила и смотрела на мир тоже слегка исподлобья и еще более грустными глазами. К двенадцати годам на основании прочитанных книжек у меня сложился стереотип отношений между полами. Он заключался в том, что женщину надо добиваться. Исходя из этого постулата я себя и вела. В те времена были популярны диспуты о девичьей гордости и мужском достоинстве. В общем, я была апологетом девичьей гордости. Спасибо, товарищ Макаренко, за мою счастливую женскую судьбу!
Смутно помню приглашения на свидание через друзей от имени Ивана. «Почему он сам не пригласил?» – задавала я принципиальный вопрос и на свидание не шла. Но, несмотря на гордость, мир для меня разделился на две части: тот, в котором живет Иван, и остальной мир.
У Ходасевича есть стихи, в которых ни разу не звучит слово «любовь», но они точно отражают состояние проецирования любого события на единственную личность:
«Путник идет, опираясь на посох –
Мне почему-то припомнился ты.
Едет коляска на красных колесах –
Мне почему-то припомнился ты.
Вечером лампу зажгли в коридоре-
Мне почему-то припомнился ты.
Чтоб ни случилось: на суше, на небе или на море –
Мне вспоминаешься ты».
Другие девочки имели другую харизму в жизни, и за Ивана разыгрывались нешуточные бои. До меня докатывались слухи о счастливицах, побеждавших в этих боях. Моим страданиям не было предела!
В общем, наши игры во взгляды продолжались всю школьную жизнь. Нас связывала активная общественная жизнь: подготовка школьных мероприятий, походы, вечерние прогулки. Общались мы только в присутствии посторонних, но никогда – наедине.
Однако, все наши одноклассники, да и мы сами, знали, что влюблены друг в друга. Что нам мешало сделать шаг навстречу друг другу? Наверно, проклятые комплексы. А даже юношеское либидо не победило их…
В то время была очень популярна профессия офицера: почти все наши немногочисленные мальчики готовились к поступлению в военные училища. Иван уезжал в Питер учиться на подводника.
Понимая, что наше расставание неизбежно, я преодолела свою дурацкую гордость и пришла провожать его на вокзал. Прощание получилось сухое. В общем, чувствовала я себя Пенелопой, которая саму себя обрекла на ожидание суженного, который не требовал от нее клятв верности, ничего не обещал, а тем более уж, вернуться.
Приезды Ивана на каникулы оборачивались еще большим страданием для меня: приедет, попоет, посмотрит долгим грустным взглядом, пригласит потанцевать, обнимет пару раз, как будто невзначай, и снова уедет в свой Питер.
Мы закончили учебу, началась взрослая жизнь, увлечения, и только иногда где-то в глубине души забьется воробышек, так и не вырвавшийся на свободу. А имя этому воробышку – любовь к Ивану.
Как-то случайно я встретилась с его мамой, которая рассказала, что Иван служит на Камчатке, и у него есть жена и растет сынок. И в доказательство этому показала фото счастливого семейства. «Значит, не судьба» – сказала я себе и забыла его. Так мне показалось…
Иногда мы все-таки встречались. Во время отпуска он приходил в гости в окружении друзей, с женой и ребенком. Моя мама, зная мою долгую несостоявшуюся любовь к Ивану, с сочувствием смотрела на меня и горевала о моей нескладывающейся семейной жизни, гладя по головке чужого внука. Мы прониклись взаимной симпатией с женой Ивана. Мама сказала, что мы похожи с ней. Это же подтверждали многие.
Доктор Живаго и Париж
Прошло много лет. Начались времена смутной демократии. Однажды Иван пришел на нашу тусовку один. Был славный вечер: мы много пели и веселились. Его много расспрашивали о жизни на Камчатке, об ее климате и природе. «Интересно бы там побывать» – искренне сказала я, известная любительница путешествий. И опять он посмотрел на меня долгим грустным взглядом.
По дороге домой нас как будто прорвало за долгие годы напряженного молчания: мы говорили обо всем и поняли, что нам безумно интересно друг с другом. Перед моим домом мы простояли еще несколько часов.
Потом начались письма. Сначала мы писали друг другу о прочитанных книгах, о своих мнениях на одни и те же события жизни. Мы так подробно обсуждали «Доктора Живаго» и ассоциировали себя с главными героями. Мне иногда казалось, что читаем его вместе вслух и проживаем жизнь Лары и Юры: в конце восьмидесятых годов ассоциации с годами начала двадцатого века были более чем прямые.
За два года переписки у нас собрался солидный архив. От письма к письму мы все больше открывались друг другу в своих чувствах.
Впервые в жизни я была уверена, что люблю. Расстояние, разделяющее нас, не мешало мне быть счастливой: мой воробышек вылетел из клетки и щебетал на весь мир.
Наверно, когда человек счастлив, вселенная благоволит к нему: ведь он излучает только положительную энергию в ноосферу. Вот и мне она подарила тогда нежданный подарок: двухнедельную поездку во Францию. В сказке, в которую я попала, мне не хватало моего любимого. Я каждый день записывала впечатления дня, чтобы потом поделиться с ним.
Когда я прилетела из Парижа в Москву и позвонила домой, мама мне сообщила, что Иван приехал в наш город, пришел к ней и, стоя на коленях, просил моей руки. На ее вопрос «А как же семья?» – он ответил, что мы любим друг друга всю жизнь и жить в разлуке больше не можем. Это было чистой правдой.
После встречи в аэропорту мы не расставались ни на миг. Мы боялись разнять руки: а вдруг это сон, и мы проснемся каждый в своей прошлой реальности.
Как-то Иван мне признался, что давным-давно, еще будучи школьником, он утром пришел ко мне, и я, сонная, открыла ему дверь. И тогда он загадал, что когда-нибудь он первым будет будить меня поцелуем. Ритуал утреннего поцелуя не нарушался никогда на всем протяжении нашей недолгой совместной жизни.
Больше всего я боялась встречи с его мамой. Но меня вдохновляло то, что с моей мамой у Ивана сложились великолепные отношения: он сразу стал называть ее мамой, хотя всю жизнь знал как строгую учительницу. Земли под ногами я не чувствовала, когда мы шли здороваться. Меня успокаивало только то, что Иван крепко держал меня за руку.
Мама Нина, тезка моей мамы, обладала природным тактом и добротой. Она сразу назвала меня доченькой, и мне стало немного легче: укоризненных взглядов я бы не выдержала. В нашей семье не были приняты ласковые прозвища, и для меня было внове, что меня моя новая мама называет Зоренькой. И все-таки чувство вины перед брошенной семьей всегда было со мной.
Так прошел счастливый месяц, и Ивану нужно было возвращаться на Камчатку. Он решил увольняться со службы, но инерция бюрократической машины и его принципиальность были
