Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов
Он винился в том, что наивно доверился бывшим сослуживцам, затянувшим его в «Суахили». Его стараниями, нечистоплотной комбинацией был устранен Прокурор. С его участием погиб обезглавленный генерал Шептун. Он согласился участвовать в дагестанской бойне, где был убит поверивший ему Исмаил Ходжаев. Он знал, что Граммофончик будет отравлен, но не вырвал из его рук рюмку с ядом. И сегодня он вовлек Серегу в смертельную погоню, и теперь тот лежит с перерезанным горлом, и на его милом, гагаринском лице – выражение недоумения и муки.
Он чувствовал, как ржавая железная труба проходит сквозь его тело, и все его ткани и мускулы насажены на железный кол, пронзивший его насквозь. И вдруг огненно, разноцветно, застилая тусклое небо радужными узорами, слепя глаза спектральными вспышками, переливаясь драгоценным многоцветьем, возникли бабочки, пойманные им, умерщвленные среди трав и цветов, в африканской саванне, в кампучийских джунглях, в сельвах Латинской Америки, в дубравах и лугах Подмосковья. Он убивал их тысячами, предаваясь своей страстной охоте, уничтожал их безгласные жизни, оставлявшие на его сачке крапинки зеленого сока, метины серебристой пыльцы. Московскими ледяными ночами расправлял их на липовых досках, насаживал на стальные булавки. Коллекция, украшавшая кабинет, была кладбищем умерщвленных им Божьих творений. Их беззвучные смерти наполняли мир бессловесным страданием. И именно этот грех бессчетных убийств был неотмолим, нарушал гармонию мира, был проявлением утонченной похоти, болезненных наслаждений, которые извратили его разум, затмили дух, помешали исполниться благоговением перед жизнью. Именно этот грех, помимо всех прочих, он влил ядовитой струйкой в чашу гнева Господня, переполнив ее до краев.
И видя глухое, безответное небо, не слыша отвернувшегося от него Бога, он стал кричать:
– Ну убей меня, Господи!.. Ну возьми мою жизнь, но сохрани жизнь миру!.. Сделай меня главным ответчиком за все злодеяния, но пощади этот город и мир!..
Бог не внимал его крикам. Не принимал раскаяния. Оно было слишком поздним. Конец света был необратим, перешел точку возврата, за которой невозможно было остановить угрюмое стремление мироздания к своему концу, неостановимый полет светил и галактик в сторону «черной дыры», жадно глотавшей сверкающие ломти Вселенной.
Ветер дул в одну сторону, и это был ветер, который нес не тучи и дождь, но приближал конец света. Белосельцев, овеваемый этим могучим темным потоком, испытал древний, геологический ужас, зная, что тем же ужасом исполнились горы, материки, морское дно, плавающие в океане киты, города с очнувшимися жителями, бессчетные могилы с дрогнувшими костями. Вся живая и неживая материя, ожидая своего исчезновения, ужасалась, слушая темный налетающий вихрь.
В нем летел ангел, огромный, с мускулистыми руками, набухшими бицепсами, с напряженными, как паруса, крыльями, которые ударяли в небо, словно секиры, а потом туго выгибались, как луки. Ангел держал медную трубу и играл на ней тоскливый блюз смерти, надувая щеки, выпучивая от напряжения голубые глаза. От этих невыносимо печальных звуков сорвалась с неба звезда. Она горела, словно подбитый самолет. Оставляя длинную медную искру, упала в центр Москвы. Стало видно как днем. В белом фосфорном зареве ломались и падали кремлевские башни, обрушивались шатры с рубиновыми звездами, отломилась и золотой головой вниз полетела колокольня Ивана Великого. От жара, белого, как зев мартена, плавился в стекло камень соборов с могилами князей и царей, кирпич стен с замурованными урнами вождей и космонавтов. Таял, словно сосулька, Царь-колокол. Повис огромной бронзовой каплей отекающий ствол Царь-пушки. Гул катился по Москве, гася фонари и рекламы, и Белосельцев почувствовал, как страшная сила колыхнула крышу, и труба сотряслась и ударила в спину.
Ангел летел, раздувая щеки, ставшие огромными, круглыми, как шары. Его губы, обхватившие мундштук трубы, набухли, словно красный бутон. Крылья искрили, будто задевали высоковольтные провода. Он играл блюз, сочиненный небесным композитором по случаю кончины мира. И вторая звезда не удержалась на небе, полетела, окруженная разноцветными венчиками, упала на Москву, породив множество пожаров, огненных фонтанов, косматых, словно капустные кочаны, взрывов. Горела Третьяковская галерея, в которой спекалась рублевская «Троица», «Утро стрелецкой казни», «Купание красного коня». Памятник Пушкину оплавился и жидким металлом стекал по гранитному постаменту, как воск по подсвечнику. Треснул, распался надвое, будто разрубленный колуном, высотный дом на Котельнической набережной, и Москва-река кипела, словно клубничное варенье, всплывали белые, вареные рыбы, и среди горящей воды ошалело метался речной трамвайчик, и невеста в подвенечном платье бежала по палубе, охваченная огнем.
Третья звезда, синяя, как василек, упала на Тихвинский переулок, где прошло его детство. В пламени, окруженная стеклянным светом, трескалась старинная колокольня, которая днем и ночью виднелась в его окне, и на куполе, из трещины, росла карликовая березка, занесенная ветром из подмосковных лесов. Словно свеча, пылал ясень, на который зимой, в день бабушкиной кончины, прилетел красногрудый снегирь. Горела стена, где когда-то играла в мяч девочка, имя которой забылось, и он, совсем еще мальчик, испытал к ней внезапное, похожее на нежность чувство. Смотрел на двухцветный резиновый мяч, на красные туфельки, на прыгающую, с бантом, косу. В огне было окно, в котором когда-то, забывая его занавесить, возникала вечерами женщина. Совлекала с себя одежды, и он, обомлев, смотрел, как в оранжевом окне движется ее золотистое тело, полные груди, выпуклый живот. Горел старинный письменный стол, где стоял бронзовый морж, фарфоровые статуэтки, шкатулка из красного дерева, купленная дедом в Берлине, в которой хранились перевязанные ленточкой бабушкины письма.
Белосельцев смотрел на город, который лопался, словно черный монолит. По нему бежали изломы и трещины. В этих трещинах вскипала белая магма. Среди грибовидных взрывов, по колено в ртутной жиже, пробирался по Москве, словно в вязкой трясине, волосатый великан с лицом разгневанной обезьяны. Тот, сокровенный, явившийся из недр «Суахили». Он раздвигал дома и крыши, стремился к Печатникам, желал схватить Белосельцева.
Белосельцев увидел, как заколебался, выпал из фокуса соседний дом. Часть фасада с окнами и подъездом оторвалась от фундамента, вылетела вверх бруском, рассыпалась на множество неровных частей и обломков. Страшный треск сотряс воздух. Раскаленный колючий смерч пронесся над крышами. Белосельцев, задохнувшись в безвоздушном пространстве, ошпаренный жаром, взлетел на вырванной с корнем трубе. Держался секунду в небе, дико вращая глазами, видя страшную, открывшуюся на месте дома дыру, а потом рухнул обратно на крышу и потерял сознание.
Быть может, час или два он находился в беспамятстве. Разлепил склеенные жижей глаза.
