Аттестат зрелости - Илана Петровна Городисская
– Ты – моя девушка, и все об этом знают, – взывал к ней тот.
– Уже нет! – беспощадно раздалось в ответ, отчего Одед разжал объятия. – Уже нет!
Он отпрянул и, в страхе и страсти, упал на колени, прижавшись лбом к бедру несчастной.
– Если ты хочешь, мы уйдем отсюда вместе, – предложил он в отчаяньи. – Я сейчас же пойду к директрисе и заявлю, что не желаю учиться в школе, из которой выгоняют, даже не пытаясь ничем помочь. Что не согласен с исключением моей подруги, произведенном в настолько мерзкой и публичной форме. Она не сможет удержать меня, увидишь! Мы вместе выйдем за ворота, и начнем все сначала. У нас все получится! Мы здесь оба – изгнанники и изгои, и нам судьба быть вместе, Галь!
Галь, сама едва переводившая дух, растрепанная и вспотевшая, без труда отдернула ногу, отчего Одед бессильно распластался на полу. В ее воспаленном взгляде сквозило презрение к нему, помноженное на то же самое теплое чувство ко всей школе. Если бы у нее было оружие, она с легкостью пустила б его в ход. Видит Бог, она никого бы не пощадила, даже этого беднягу, который, отбросив достоинство, гордость и стыд, валялся в ее ногах, готовых пройтись по нему, как по тряпке, чтоб затем отшвырнуть. Он исключит себя из школы? Ради нее? Какая чушь!
– Не строй из себя святого мученика! Сделай мне это одолжение, – жестоко отрезала она, надевая на себя куртку и ранец. – А также второе – и последнее: не провожай меня. Прощай!
Одед остался ползать по полу, ловя удалявшийся звук ее твердых шагов, – настолько твердых, что казалось, что это не жалкая, всеми покинутая и осыпанная бранью ученица, а настоящая королева покидала здание школы. Он жадно вслушивался в каждый этот звук, до тех пор, пока последний не растворился в звенящей тишине коридора. Когда же ему не осталось во что вслушиваться, он вскочил на ноги, и вдруг, точно чего-то спохватившись, прильнул к разбитому окну. Там, внизу, мимо побитой машины директора, надменно проходила девушка.
Молодой человек, рискуя выдавить стекло, в умопомрачении послал ей вослед последние мольбы не уходить отсюда просто так, побороться за себя, не бросать его, одуматься. Галь Лахав даже не повернула головы, и, через несколько секунд, исчезла из виду. Только в окнах напротив опять показались физиономии, с насмешкой направленные на них обоих.
Тогда он, словно хищный зверь, заметался по классу, натыкаясь на парты и с треском сдвигая их, роняя стулья, налетая на стены, срывая с них плакаты и прочие бумажные украшения, кидая мелом в доску, как камнями. Схватив один из обломков мела, он одним прыжком подскочил к доске, быстро, в одурении, вытер ее, и, кроша в своих пальцах белый огрызок, написал внезапно сложившиеся в его мозгу четыре строчки:
"Всегда так было, есть и будетСреди вселенской кутерьмы:Когда мы любим – нас не любят,А любят нас – не любим мы".Потом, едва держась на ногах, доплелся до бывшего места своей возлюбленной, схватил ее стул, упал с ним на пол, крепко сжал его в объятиях, словно это было ее божественное тело, которое он столько раз ласкал глазами на похищенной фотографии, но ни разу в жизни, и слезно бормотал: "Прощай, Галь! Я больше тебя никогда не увижу! Прощай, любовь!."Ему казалось, что даже стены плакали вместе с ним, когда он, сдавленно и хрипло, извлекал из себя эти несколько фраз, тиская, как в припадке, то самое последнее, что осталось от Галь в их чертовом классе. Он не услышал звонка, не понимал, что одноклассники постепенно возвращались в класс и видели его в таком ужасном состоянии. Он лишь все крепче сжимал бывший стул изгнанницы и бормотал свою мантру.
Все то, что произошло потом, Одед пережил, как во сне. Несколько человек отдирали его от стула, на своих плечах вели в туалет, смачивали его голову под краном, вливали в рот холодную воду из бутылки, растирали его спину, ударяли по щекам. Юноша не замечал, кто были эти одноклассники. Его глаза были словно повернуты вовнутрь, в самую глубину его смертельно раненой души. Рядом чьи-то голоса, должно быть, девчоночьи, горько и громко рыдали в унисон с ним.
…Как ему рассказывали много позже, Шахар Села, у которого при виде всего этого тоже сдали нервы, в бешенстве забрал свои вещи, выбежал вон из школы и вскочил на мотоцикл. На первом же повороте, который был слишком резко взят, он упал, ударился головой, которая, благо, была в каске, и остался лежать на асфальте, пока к нему не приехала скорая помощь…
В конце концов, школьный врач дал Одеду успокоительного и отправил домой с больничным. Дана Лев отвезла домой его и сопровождавшего его Хена на своей машине, как всего несколько недель тому назад избитую Галь, и попросила Хена остаться с ним до возвращения родителей.
– Если это будет так продолжаться, – раздраженно сказала она им напоследок, – я выйду из игры. Серьезно! Вы взрослые люди, в конце концов! Вам скоро в армию! Научитесь, хоть чуть-чуть, справляться с жизнью!
* * *Галь точно знала, что она находится в тюрьме. Ее место заключения являлось шестиэтажным зданием с квадратными окнами, длинными прямыми коридорами и широкой лестницей, соединяющей все этажи. Входов и выходов в этом здании не было, также как охранников и решеток, а само его окружало «ничто» – просто серая туманная мгла, уходящая за горизонт. Эта серая мгла вливалась через окна в комнаты заключенных, – скорей не комнаты, а кельи, с голыми, тоже серыми, стенами и железными койками. Сами же заключенные, чьи фигуры были худыми и сгорбленными, лица бессмысленными, а глаза пустыми, безустально и бесцельно, словно зомби, сновали взад-вперед и вверх-вниз по лестницам и коридорам.
Галь тоже бегала по зданию, один вид которого вызывал у нее страх. Где-то рядом, на каком-то из этажей, находились все ее близкие: Шели, Хен, Одед, Дана Лев, ее мама, но девушка нигде не встречала их. Они просто были где-то в здании. Галь очень страдала от невозможности увидеть хоть одно знакомое лицо, чтобы все объяснить, покаяться, попросить о помощи, хоть и заглядывала во все углы, мансарды, лестничные клетки.
Когда-то она точно также, в попыхах, искала Лиат в незнакомом темном городе, но судьба предательницы больше не тревожила ее. В данный момент бедняжка опасалась за себя, а также за тех, в чьих душах еще, должно быть, теплились искорки жалости к ее истории, перед кем еще можно было встать на колени и убедить ее выслушать.
Средь заключенных пронесся слух, что внизу раздают еду, и все они лавиной помчались туда. Галь,
