Океан на двоих - Виржини Гримальди
Она расправляет плечи.
– Знаю, я бываю немного жесткой.
– Подруга, тверже тебя только титановый сплав.
– Но ты же знаешь, ножи плохо промываются лезвием вниз. Это как тарелки: если их ставить слишком близко друг к другу, вода между ними не проходит, логично же!
– Кажется, ты даже тверже титана.
Эмма хохочет.
– Знаешь, кто был таким? – спрашивает она.
– Гитлер?
– Пф-ф-ф… Папа. Когда мы приходили к нему, обувь надо было ставить перпендикулярно стене, иначе он требовал поправить.
– Я совершенно этого не помню.
Волна грусти накрывает меня.
– Я вообще его плохо помню.
– Это нормально, тебе было шесть лет. А мне одиннадцать, поэтому я накопила больше воспоминаний.
– Расскажи.
Она наливает себе вина и ложится лицом к звездам.
– Он быстро ездил. Помню, как я боялась, особенно когда он вписывался в поворот перед самой нашей улицей. Я была уверена, что в этом месте однажды умру. Он слушал Джонни Холлидея, знал его песни наизусть, постоянно пел маме «Que je t’aime»[6].
– О да! Я это помню!
У меня в голове складывается картинка поразительной четкости. Вижу, как я сижу за белым пластиковым столом, почти чувствую голенью холод от металлической ножки. Мы только что поужинали, мама стряхивает с тарелки остатки еды в мусорное ведро. Моя тарелка еще полна (я уже тогда не любила зеленую фасоль). Я должна доесть, если хочу выйти из-за стола, так сказал папа. Он встает, обнимает маму и начинает петь: «Как я тебя люблю, как я тебя люблю, как я тебя люблю!» Мама закатывает глаза, но он не унимается, и она звонко смеется.
– Я помню его кожаную куртку, – говорю я. – Я обожала ее запах, когда он целовал меня, приходя с работы.
– Когда приходил.
– Он не всегда приходил?
– Нет. Иногда мама ждала его до утра. Я несколько раз за ночь вставала посмотреть, пришел ли он, а она все сидела на диване. Она ругалась на меня, не хотела, чтобы я видела, как она плачет.
– Думаешь, он ей изменял? – спрашиваю я.
– Не знаю… Не представляю, что еще он мог делать. О! Вторая звезда упала!
Мне никогда и в голову не приходило, что у моего отца могли быть плохие стороны. Это привилегия умерших, они уносят недостатки с собой в могилу.
Человек, которого я в конечном счете так мало знала, присутствовал в каждом дне моей жизни.
Я не росла без отца. Я росла с умершим отцом. Сделала из этого свою особенность. Его отсутствие стало моей отличительной чертой, как второе имя или родинка. «Мой папа умер», – пожалуй, первое, что я сообщала о себе, знакомясь с кем-то. Эти слова вызывали неловкость, особенно если этим кем-то был продавец в магазине, который проявил любезность, здороваясь со мной. Дома об этом нельзя было говорить. Эта тема была табу, как месячные, секс и футбол. Однажды я попыталась повесить папину фотографию над своей кроватью, в тот же день она исчезла.
Я росла девочкой, потерявшей отца. Я внушала любопытство, иногда жалость. Перед Днем отца разговоры стихали, когда я приближалась. Моя ситуация считалась редкостью, у большинства детей оба родителя были живы и здоровы. В том возрасте, когда малейшее отличие от других делает ребенка изгоем среди сверстников, я находилась где-то между рыжими и гомосексуалистами.
У этого положения имелись не только недостатки. Иногда это было мне на руку. Когда я плохо себя вела, когда меня заносило, я пускала в ход свой иммунитет: «Надо меня понять, я потеряла отца».
Я пользовалась этим и для сделки с совестью, убедила себя, что все из-за смерти отца: мои страхи, терзания, эмоции, заставлявшие меня чувствовать себя особенной. Все верили, это было железное оправдание.
Я не сильно ошибалась. Мой умерший отец всегда был живее всех живых.
– На меня упала капля, – говорит Эмма.
– Наверное, птичка пописала.
Не успеваю я закончить фразу, как к нам решает присоединиться дождь. И не на цыпочках, капелька здесь, капелька там, нет. Он открывает шлюзы на полную, излив на наши головы весь запас, – вот вам подарок, не благодарите.
Я люблю дождь, но всему есть предел.
Мы собираем плед, корзину и телескоп, бежим к машине, пожалев, что припарковали ее так далеко, запрыгиваем внутрь, смотрим друг на друга – мы мокрые, с нас течет, но нам весело.
– Запах счастья сильнее в дождь, – смеется Эмма.
– По-моему, ты никогда не говорила большей чуши.
Тогда
Февраль, 1998
Агата – 12 лет
Эмма повела меня на «Титаник». Она смотрит его в третий раз. Мне не особо хотелось смотреть фильм про тонущий корабль с людьми в старинных костюмах, но о нем говорят все, и мне казалось, что я упускаю нечто грандиозное, а я терпеть не могу, когда меня считают отсталой.
Мы взяли с собой из дома M&M’s и колу, потому что в кино это слишком дорого. Сестра пошла со своим другом Лоиком. Уже несколько месяцев они вместе, и он выглядит не таким придурком, как Арно. Я думала, она вообще не придет в себя, когда тот дебил бросил ее и переметнулся к Алексии. Она писала ему письма, хотела позвонить в дверь, а в остальное время лежала, свернувшись калачиком, на своей кровати. Я приходила каждую ночь и прижималась к ней, но теперь не из-за моих страхов.
Мы садимся в последнем ряду, в самой середине, Лоик говорит, что здесь лучший звук. Эмма плачет с первых титров. Я спрашиваю, что с ней, она отвечает: «Просто я знаю, что Джек умрет».
Я в это не верю.
Три часа и четырнадцать минут я проведу взаперти в темном зале, сидя за каким-то парнем с орлиным гнездом вместо волос, и все это чтобы посмотреть фильм, конец которого сестра выдала мне заранее. Уж лучше бы лежала в кровати.
Тогда
Июль, 1998
Эмма – 18 лет
Третий гол забивает Эмманюэль Пети. Лоик бросается мне на шею, крича от радости. Франция – чемпион мира. Мы смотрели матч в его квартирке со всеми его друзьями.
Нас человек двадцать, все одеты и раскрашены в синий, белый и красный цвета. Я приехала на один день, на финал, завтра возвращаюсь к Миме.
За окном гудят клаксоны в честь победы, и люди высыпают на улицу. Мы тоже выходим и смешиваемся с толпой. Лоик не выпускает мою руку. Я никогда не видела столько радости, сосредоточенной в одном месте, незнакомые люди обнимаются, улыбаются, и все так счастливы вместе.
– Переезжай ко мне, – вдруг говорит Лоик.
Я переспрашиваю, так как не уверена, что хорошо расслышала за всем этим шумом.
– Переезжай ко мне. Будем вместе учиться. А то тяжело видеться только по выходным.
От движения толпы я выпускаю его руку и пользуюсь этим, чтобы собрать в кучку мысли и сердце, разлетевшееся на куски. Я просто умираю от желания согласиться. Будь я одна, бросила бы Ангулем и маму и уехала учиться в Бордо. Я сдала экзамены с отличием, и моя мечта стать школьной учительницей никогда не была так близка. Я поселилась бы в квартире, которую родители сняли Лоику, вечерами мы бы готовились к занятиям, устраивали студенческие вечеринки или другие, под одеялом, с сериалами «Баффи» и «Элли Макбил» под макароны. Марго выбрала тот же факультет, что и я, мы могли бы учиться вместе. Дни проводили бы в библиотеке и в аудиториях, завели бы новых друзей, по выходным возвращались бы в Ангулем повидать родных, а потом, в воскресенье вечером, летели бы назад к нашей свободе.
Толпа стала плотной. Давящей и далекой одновременно.
«Один, и два, и три: ноль! Один, и два, и три: ноль!»[7]
Моя жизнь – игра вничью. Я склоняюсь к уху Лоика:
– Ты же знаешь, что я не могу.
– Почему? Опять из-за сестры?
Я киваю. Он качает головой.
– Она уже достаточно взрослая. Тебе больше
