Тут мой дом - Эльчин Сафарли
Приподнимаюсь, обхватываю руками изголовье отцовского сиденья (оно уже пахнет его одеколоном), хочу поймать каждое папино слово, но мешает ветер из открытых окон: он так сильно задувает в салон, что папа снимает очки и прячет их в нагрудный карман.
Когда мы выходили из дома, лил дождь, но на выезде из города погода вдруг прояснилась. Везенье! Бабушка назвала бы это благословением. Прикрываю глаза, папа оборачивается и решает, что я задремал. «Амир рано проснулся, не выспался… Эх, вот смотрю вокруг, Алик, и понимаю, как люблю Апшерон. Земля соленая, нет лесов, до сих пор отсутствует водопровод и канализация, вместо них колодцы с выгребными ямами. Есть проблемы с вывозом мусора… Кому-то эти пейзажи могут показаться тоскливыми… Не знаю… Мне тут хорошо, как нигде. За прошлый год раз двадцать отправляли в командировки по регионам, дороги вдоль гор жуткие, а я еду и думаю: не умереть бы вдали от Апшерона».
Дядя Алик кивает седой головой и показывает на маяк, проглядывающий на горизонте. «Люди боятся говорить о смерти, как о чем-то страшном, хотя смерть – часть нашей истории. Думаю, не менее интересная, чем жизнь… В следующий раз съездим к маяку».
Меня обдувает ветер, голоса старших доносятся обрывками, мне хорошо. Люблю дороги. Вспоминаю брата – надо было его разбудить, взять с нами. Но искренним ли было мое желание? Мне всегда хотелось быть с папой вдвоем, будто другие члены семьи прерывали важное – доступ к миру, где только я, папа и море.
Все истории, которые рождались во мне, на самом деле я рассказывал отцу. Мама, бабушка, деда, брат тоже мне близки, но внутри себя я именно с папой.
Вокруг морское полотно, под нами узкая дамба, связывающая остров с материком. Вода тут не такая, как на нашем побережье, – более глубокого синего цвета, пахнет соленым налетом скал, пены на волнах почти нет. Папа разжигает угли в маленьком мангале, дядя Алик нарезает и натирает солью купленного у местных рыбаков карпа, я взбираюсь на скалу и смотрю на связку маленьких ужей: они ерзают, будто запутались друг в друге и не могут распутаться. Течение их раскачивает, и в один момент они замирают и уходят на дно. Их больше не видно. Так же и люди: вплетаются друг в друга настолько сильно, что их уносит от самих себя бурным потоком. Такое растворение меня пугает, чувствую в нем угрозу.
«Раньше Артем был рыбацкой деревней, потом сюда пришли братья Нобели, начали добывать нефть», – ко мне подходит дядя Алик, протягивает желтое яблоко. «Поешь, пока готовится рыба, это из нашего сада». Дядя Алик высокий, худой, с большими руками. Он носит рубашки с короткими рукавами даже зимой.
«Нам повезло, погода сегодня отличная. Осенью и зимой тут сурово, сильные ветры, море заливает берег. Думаю, там еще суровее». Он показывает на нефтяные платформы вдалеке, они сплетаются в эстакады. Как те ужи у скал. «Родной Артем. Когда кончается запас доброты, приезжаю сюда… Ладно, пойдем проверим рыбу, думаю, готова». Спрыгиваю со скалы. Папа машет нам сквозь дым мангала.
…«Алик, высади нас, пожалуйста, тут, прогуляемся». Папа посмотрел на меня. «Ты ведь не против, сынок?» Я кивнул.
Мы сошли у Педагогического института, в одной станции метро от дома. Обычно дядя Алик дотошен и довозит нас до самого подъезда, но в этот раз он не воспротивился, будто они с папой договорились.
Мы перешли дорогу и оказались в парке перед Ахундовской библиотекой. С ее балконов на город смотрели статуи поэтов, из них я узнал только Низами, Вургуна и Пушкина. Присели под кипарисами, папа закурил. Горожане выгуливали собак, маленькие облаивали больших, но последние не реагировали, сохраняя спокойствие. Я подумал о Гоше, как он там? За ним присматривает дедушка – он сейчас на даче, сажает вдоль забора кипарисы, чтобы во дворе лучше дышалось. Будем жаркими вечерами обливать их ветки, от них хвойный аромат, и его, к счастью, не выносят комары.
Я положил голову на отцовскую руку.
– Пап, в выходные поедем с мамой на дачу? У тебя получится?
– Нет, Амир. Я завтра уезжаю в Кировабад, меня пригласили там поработать. Город расширяется, строим вторую столицу республики.
– Ну ничего, съездим, когда вернешься.
– Сынок, я теперь буду жить в Кировабаде. А вы тут. Мы будем встречаться, но не так часто, как раньше.
– Почему?
– У нас сложные отношения с мамой, вы с Али наверняка это заметили. Мы не можем договориться. Чтобы не мучить ни друг друга, ни вас, решили разойтись.
– Это как? Вы больше не будете мужем и женой?
– Да. Но мы навсегда ваши папа и мама.
– Как так, пап…
– Я не исчезну. Буду звонить, и ты сможешь звонить мне в любое время. Буду приезжать к вам, а вы ко мне.
– С мамой? Мы будем там, в этом городе, жить все вместе?
– Нет. Все будет немного иначе…
– Пап, ты больше не любишь маму?
– Она близкий мне человек, мать моих сыновей.
Я сорвался со скамейки, побежал. Мчался изо всех сил, чтобы не заплакать. В голове звучали слова отца: «Жить вместе мы не будем».
20. Так тихо, так радостно с тобой
Перебегаем с братом Коммунистическую и через узкую улочку у дворца «Исмаилия» входим в Старый город. Мы называем его Крепостью.
У дома портнихи Хавы (мама у нее обшивается) растет тутовник. Такой высокий, что еще чуть-чуть – и коснется облаков. Брусчатка под ним будто облита чернилами: жители и птицы не успевают съедать урожай, ягоды осыпаются, гниют, оставляя темные следы.
Для нас тутовник в Крепости – воспоминание о дачных каникулах.
Взбираемся на дерево. Если не холодно, проводим тут пару часов. Рассматриваю древние стены Старого города, они почти десять метров в высоту и четыре в толщину – дедушка рассказывал. Когда-то волны Каспия разбивались о крепостные стены. Со временем море отошло, появилась широкая полоса суши, которая позднее стала проспектом Нефтяников и Приморским бульваром, куда много лет стекается на прогулки чуть ли не весь город.
«Столько торжеств, трагедий, встреч, расставаний видели эти стены. Не раз разрушались во время нашествий, затем вновь возводились руками наших предков. Человек обретает себя с опытом падений, разрушений. Хорошо, если он видит в этом не пытку, а возможность стать лучше».
Скучаю по дедушке, по его историям о силе и
