Тут мой дом - Эльчин Сафарли
Бабушка следит, как тетя Тора промывает замоченный с ночи рис. «Торочка, еще разок, видишь, вода белая, а должна быть прозрачной». Девочки смеются. «Мама, если ты не прекратишь нас контролировать, плов точно получится невкусным. У нас руки от волнения трясутся!» Услышав слово «невкусным», бабушка берет очищенные луковицы и сама начинает их нарезать. «Еще не хватало мне опозориться перед гостями. А ну-ка разбежались!»
В холодильнике – «Наполеон», мама заказала его у Лидии Петровны, она живет у Зеленой аптеки; когда бы мы ни проходили мимо ее дома, из открытых окон пахнет ванилью и слышна музыка. Тетя Лида очень любит Муслима Магомаева, готовит только под его песни. «Наполеон», например, она печет под «Мелодию».
Не терпится побыстрее попробовать торт. Пока девочки увлечены готовкой, мы с Али заглядываем в холодильник и аккуратно, чтобы не было заметно, снимаем с боков «Наполеона» кусочки обсыпки. Объедение!
…В темной бездне звезда над высокой горой,
ты гори, ты свети, ты пылай.
Я, слагая стихи, напеваю порой:
«Долалай, Долалай, Долалай!»
В саду звучит музыка – это папа привез из города проигрыватель и коробку с пластинками. Первым включил Муслима Магомаева, бабушка его любит так же горячо, как Лидия Петровна.
Рассматриваю бумажный конверт от пластинки, на одной стороне – черно-белый портрет дяденьки с суровым взглядом, на другой – список песен. Вот «Долалай», она последняя. Под названием, в скобках, имена авторов: П. Бюль-Бюль оглы – Р. Гамзатов, перевод Я. Козловского. Мамин голос отвлекает меня от столика с проигрывателем. «Амиррррр, плов остывает, быстро сюда!»
Сколько вкусного на столе! Овощи и зелень, оливье в пиалах (обычно в апшеронскую жару такое не готовят, но у нас дома его все любят), шашлык, графины с кизиловым и абрикосовым компотом, бутылки с вином и лимонадами, блюдо с рассыпчатым рисом, а к нему подлива из лука, мяса, каштанов и сухофруктов.
Дедушка встает, поднимает стопку и смотрит на сидящую рядом бабулю. У нее в руке бокал с компотом. «Я тебя люблю, Гюльнар. Если бы я мог прожить жизнь еще раз, я бы снова выбрал тебя. Будь здорова. Будь, пожалуйста. Со мной, с нами». Гости поднимают бокалы, желают имениннице всяких благ, дедушка целует бабушку в щеку, она смущается.
Вокруг стола носится Гоша, взбудораженный большим количеством людей и обязательных кошек, которые по заборам пришли на запах мяса. Он на них рычит, они на него шипят, но их разборок не слышно из-за музыки.
…Гости разошлись к девяти (могли бы и позже, но надо добираться до города, завтра на работу), мы убрали со стола, сходили в душ и начали укладываться.
Перед сном, надев пижамы, мы с Али прибежали к бабушке, залезли к ней в постель, обняли с обеих сторон. Я целую ее в левую щеку. «Бабуль, еще раз с днем рождения. Без тебя было бы неинтересно». Али целует в правую. «У тебя самый вкусный оливье на свете! И долма! И пельмени! И вообще все-все-все». Бабушка целует нас в макушки. «Мои мальчики, мои родные…»
19. Мне тут хорошо, как нигде
Прошло два месяца. За одну ночь температура упала на десять градусов, задул режущий ветер. Холодная осень ворвалась в начало бабьего лета. Мы не удивились – в нашем городе переходы между сезонами лишены плавности.
«Ей-богу, не погода, а истеричка, – возмущалась бабушка, доставая с антресолей теплые одеяла. – Похожа на Ругию, смотрительницу “Инжирной”, она каждую электричку встречала так, будто на нас летел метеорит. Носилась со свистком по перрону, отгоняла пассажиров подальше от края, бранила тех, кто перевозил цыплят в клетке или котят в корзине. Еще немного, и ей бы повыдирали волосы, она вовремя уволилась. Я бы отшлепала и нашу Повелительницу погод за сорванное бабье лето».
Выходки Повелительницы погод смягчало море – посмотришь на него, и никакая погода не кажется плохой. Море умиротворяет.
Папа называл Каспий добродушным, даже несмотря на то, что его измучили добычей нефти. «Теперь, когда мы научились летать по воздуху, как птицы, плавать под водой, как рыбы, нам не хватает одного: научиться жить на земле, как люди».
Папа грустил. Поздно приходил с работы, за ужином мало ел, часто выходил на балкон покурить, сутулился. Вечерами сидел над чертежами, виртуозно орудуя карандашом и линейкой, словно там, в мире фигур и линий, ему все понятнее, чем тут, с нами. С нами? Неужели мы огорчали папу?
Со дня их с мамой ссоры прошло немало времени – они разговаривали как обычно, спали в одной комнате, вечерами выходили на набережную. «У них все хорошо, не видишь? Если мы много будем думать о плохом, его станет больше», – бубнил брат с набитым ртом, уплетая котлету c макаронами и уже протягивая руку к моей порции.
Когда бабушка приносила после ужина на кухню посуду, тарелку отца я узнавал сразу – на ней оставалась еда.
Глубоко-глубоко внутри я чувствовал, что между папой и мамой не все как прежде. Могучий платан дал трещину, но пока держался силой корней. Если же северный ветер усиливался, трещина ширилась.
Я старался избегать мыслей о пораженном дереве, переключал внимание на цветущие белые олеандры, любовался ими, хотя помнил, что там, за красивыми кустами, подстерегает беда. Я не знал, как помочь, платан был больше моих возможностей.
В воскресенье мы с папой проснулись раньше всех. Мы вдвоем на кухне, на плите закипает чайник. Папа нарезает батон на деревянной доске. Оказывается, он проснулся еще раньше меня, побрился, принял душ, намазался одеколоном, надел свежую рубашку. «Сегодня с дядей Аликом, моим одноклассником, едем на остров Артем. Он оттуда, хотя сейчас живет недалеко от нас, на Полухина. Давно я не был на Артеме… Поедем на его машине, поедим рыбы».
Говоря о грядущем путешествии, папа улыбнулся. И песню запел, полушепотом. «Нет мудрее и прекрасней средства от тревог, чем ночная песня шин. Длинной-длинной серой ниткой стоптанных дорог штопаем ранения души…», – он резко себя оборвал. «Хочешь с нами? Через двадцать минут дядя Алик будет внизу, успеешь собраться?» Я откусил хлеба с маслом и колбасой и ринулся одеваться.
Сижу один на широченном заднем сиденье «Волги». Не машина, а корабль! Папа впереди рассказывает дяде Алику, как в детстве ездил с отцом на безлюдный скалистый пляж поселка
