Контузия - Зофья Быстшицкая
Потом приходит вечер, и я, сразу же по возвращении, обращаюсь к себе. Это постепенный прилив, маленькие волны ожидания большой волны постукивают меня в затылок, так что я больше не слушаю этого, нельзя мне этого слушать: я знаю, что сейчас надо как-то иначе. Надо услышать чей-то голос, поделиться тем, что растет внутри меня, разделить это с кем-то, но я одна, с собой говорить вслух не буду, надо следить за своими защитными действиями. Снимаю трубку, выбор мой падает на Ванду, ее я наверняка застану дома в этот осенний вечер, в эту пору одиноких людей.
И сразу уверенность, что это несправедливо и для нее, и для меня, потому что я впрягаю ее тащить мой воз не из расчета или размышлений, водя пальцем по фамилиям в блокноте. Между нами, может быть, дружба, хотя обращаемся мы друг к другу не каждый день, а время от времени, когда обстоятельства принуждают. Бывает это не часто, возможно, просто нас связывает сходство истин, к которым мы пришли, хотя шли мы к этому разными путями. Ведь ни разу мы не произносили слов с подтекстом. Но на некоторых поворотах нашей родной истории мы оказались вместе, близкими и какое-то время шли рядом, хотя не было там ничего от приторной бабьей интимности, поскольку я обнаружила в ней строптивую душу, а она, как я предполагаю, не могла одобрить моей закрепощенности. И касалось это дел, которые не имеют отношения ни к матке и ни к сердцу, хотя приписываются нашей бабьей доле. Там надо было иметь голову, упреждающее мышление, умение выбирать решение, причем необходимо было избегать личных антипатий, запальчивости, а также личных комплексов. Вместе мы оказывались там, где именно требовался рассудок, продукты его функционирования, которые трудноизмеримы, но зато весьма конкретны по последствиям, дают эффект помимо нас, служат не нам, а обществу, которое и нас, меня и ее, к этому призвало. Огорчения у нас были больше нас самих, замыслы бывали строго рассчитаны, а бывали и безответственны, бывали стычки, так как мы не из одного теста, но никогда то, что разделяло нас из-за разных оценок, не привносило холодность в наши взаимные отношения. Так я понимаю дружбу, хотя не знаю, не на вырост ли эта формула, ведь по-настоящему-то я так и не разобралась, без всяких там домыслов и предположений, какой я кажусь Ванде. Так что, возможно, она одна и нужна мне, потому что сможет быть более смелой, сможет говорить слова отчаянные, но искренние, может упереться в своей правоте, отстаивать ее с закрытыми глазами. А я, что ж, я всегда смотрю по сторонам, мое внимание рассредоточено между людьми сразу в нескольких местах, в нескольких местах разных правд, так что я легче схватываю и оправдываю обстоятельства. Знаю, что, когда действуешь в интересах группы людей, отстаивая свои и их позиции, это может быть хуже, чем безоружность. Это может быть слабость релятивизма, а может быть, даже оппортунизм в восприятии явлений. Но когда я это пишу, то думаю, что, может быть, именно поэтому мы и смогли вместе что-то сделать — без смущения подглядывая друг за другом, дополняя друг друга при столь разных характерах, не обманывая друг друга из благородства.
И вот я после долгой разлуки вернулась к Ванде, хотя во время той трагедии я часто бывала с нею, была, если можно так выразиться, в ней, когда смерть вырвала человека, который был смыслом жизни, а может быть, последним светом для нее. Она через это прошла. Но это не была обычная смерть, обычная, чистая и возвышенная благодаря улетающей с памятью вечности. Нет, это была смерть жестокая, кровавая, захватанная грязными лапами сенсации, выпотрошенная дознанием и назойливостью следственных властей, имя этого человека не оставляли в покое, всяческие домыслы о нем растаскивали по страницам газет, привязали ее к процессу преступников, совершивших убийство. И она через все прошла. Прошла и через кабинеты следователей, через разоблачение ее тайны, через чужие представления об этом человеке, через бредовые видения, которым было приказано плясать вокруг нее, чтобы она призналась, что именно таким он и был, для полноты его биографии. Кто-то искал поучительной правды в том преступлении, а для нее это была ложь без всяких обоснований, огромное посмертное мошенничество по отношению к ее любви. Она прошла через это, сумела пройти. Я знаю, она защищала яростно, хотя он уже ни в какой защите не нуждался, так как восторжествовала справедливость, если справедлив расчет: смерть за смерть.
Она жила, продолжала жить, вынужденная чем-то заполнять свое время, не знаю чем, не знаю как, не смела допытываться, ведь я столько знала о ней в своем воображении, но мне было стыдно, и я чувствовала опасение, что впервые увижу, как она сломлена и какая осада вокруг нее, поэтому опустила глаза при встрече и безмолвствовала, словно несчастье ее было мне безразлично. Я ждала, что она мне скажет. Не
