Контузия - Зофья Быстшицкая
Рубрика в моем журнале. Я посвятила ей часть жизни, одни и те же люди, одни и те же проблемы, вновь и снова, даже название дала я, за бокалом вина, потому что случайно именно мой вариант поместили в качестве заголовка, хотя он не был ни броским, ни оригинальным. Но может быть, именно поэтому название устраивало всех и стало нарицательным. А потом и я стала появляться на этой полосе, хотя не для себя когда-то придумывала название этой рубрики. Нужда была обоюдная: одним — поначалу для завоевания рынка и увеличения тиража, другим — из-за потребности в собеседнике в таких делах, о которых трудно говорить. Занялась я этой рубрикой вопреки себе, так и не избавившись от внутреннего сопротивления, и доселе занимаюсь психотерапией искалеченных чувств и судеб, стараясь быть объективной, рассудительной и в меру оптимистичной, хотя нередко иное письмо выпадает у меня из рук, мертвеют пальцы с пером и я просто не могу преодолеть нашу общую беду, когда не вижу выхода. А надо нанизывать розовые слова, надо умело лгать, чтобы это звучало правдиво, я ведь не могу пользоваться словами к о н е ц и н а в с е г д а, нет, я вставляю з а в т р а и н а ч а л о и знаю, что кто-то мне поверит, потому что такова сила многих тысяч экземпляров. И я знаю: поверит настолько, что я верну ему интерес к будущему, притом что ныне жизнь для него кончена. Если бы не это, если бы не эти совершенно нелогичные результаты, если бы не сигналы из соседнего потока спасения, я чувствовала бы себя настоящей обманщицей, а разговоры эти были бы обычным жульничеством. А так — а так я сажусь и читаю письма, сажусь и пишу округлые фразы, в некоторые я даже научилась верить, ведь они же стали верой для других. Но бывают трудные минуты, когда я не могу сглотнуть слюну и ощущаю свои глаза где-то глубоко во впадинах — вот-вот я утону под лавиной чужих несчастий, которые никак нельзя отвратить, так же как нельзя отвратить само существование. Я знаю об этом очень хорошо, но они-то не имеют права знать, что я знаю. Для них я абстракция, позывной сигнал, для них я живу не в обычном смысле, а в стеклянном шаре, в котором вижу будущее, заключенная в пустоту, не подвергаясь давлению повседневности. Такова я для них, и такой я им и нужна — и думаю, что за годы общения с ними я постаралась стать именно такой. Таково оно, мое двуличие, а для них — какое-то спасение, именно на этом строится моя отдаленность от их суда и оценок, порой я даже могу доводить до пределов иронию, бросить неуместную шутку, раздраженную фразу, ведь и мне было отпущено время научиться шире смотреть на вещи. Когда-то я считала, и в этом таилась коварная надежда, что моя искренность вызовет их враждебность, и тогда рубрику прикроют. Потом оказалось, что резкие слова им нужны, и нужно порой поглаживать их по головке, как обманутых детишек. Порой моя бесцеремонность бывала спасительной, потому что человек воспринимает конфликты в благоприятном для себя свете, не видит себя со стороны. Так что и для меня это оказалось выгодной игрой, иногда я могла немного выпустить пар — и дальше тащить эту работу, которая, я же знаю об этом, всегда не что иное, как распад психологических связей и тягота четвертования мысли там, где дело касается главного, то есть очередной книги.
И вот теперь, когда я смотрю назад, а именно теперь для этого настало время, — теперь я знаю, что те чужие судьбы не дали мне ничего. Не дали никакой мудрости, пригодной для моей жизни, для собственной пользы, для работы, для людей вокруг меня. Не дали мне полезных знаний для себя, даже хотя бы обломка фабулы. Значит, я действительно все делаю в пустоте, и они правы. А может, так и лучше, что я не даю их фотографий на страницах, которые считаю своим основным трудом. Таким образом, я не предаю ни их, читателей журнала, ни себя тем, что наживаюсь на чужом несчастье.
Вот так. Я раздвоилась и потому, пребывая в этом двойственном состоянии, могу быть рассудительной и неуверенной, ясновидящей и слепой, начиненной готовыми формулами и напряженно ищущей единственного слова. И эти разновидности меня самой — это моя головоломная психическая гимнастика, и пишу я об этом не ради того, чтобы кого-то эпатировать своей способностью выдерживать подобные разнополюсные климатические условия в моей работе. Я уже давно знаю и осознала с самого начала редакционного периода, что это мешает мне сосредоточенно работать над книгой, что нельзя безнаказанно прыгать в столь разные купели; порой я нещадно корю себя, когда бесплодно сижу над чистым листом бумаги, так как еще чувствую осадок на дне любых мыслей, осадок всех этих чужих проблем, он залепляет мои мозговые извилины и треплет нервную систему. Вот так я часто почти с физической болью воспринимаю все это. Так что ж делать, как это сочетать, чтобы те экстренные дела не поглощали меня целиком? Я знаю, что это будет моим поражением, у меня уже есть опыт, это приводит к состояниям депрессии, когда какое-то время мне все некогда или просто я не могу, не могу из-за опустошенности, вернуться к литературной работе. Тут дело не в том, насколько регулярно выходят мои книги и стоят ли они на полках книжных магазинов. Мне же платят за фельетоны в рубрике с эмблемой сердечка, значит, дело не в деньгах. К тому же, как я думаю, все эти разговоры с читателями на страницах журнала приносят мне куда большую популярность, чем мое имя на книжной обложке. Они дают мне даже какую-то сопряженность с жизнью людей и, если рассуждать здраво, должны спасать от профессионального одиночества. Все это верно. Но есть еще главное обстоятельство: журналистикой я занимаюсь для них, а литературным трудом для себя. Разница в полезности: человек должен давать
