Контузия - Зофья Быстшицкая
Значит, не плодоносит, как следовало бы, эта моя внутренняя рубрика, и все же кое-что мне дает. Например, я уже давно не знаю скуки. До сих пор я еще никогда не боялась задержавшихся в беге часов, когда течение времени задевает нас своей недвижностью, а нарастающие минуты атакуют боем часов. Если образуется какое-то «окно», я сажусь за письма, а в них люди подгоняют меня браться за работу, велят думать о них, и это в конце концов уже стимул писать, редакция — машина пунктуальная, так что проваливаются куда-то благородные терзания, что для себя время это, отданное кому-то другому, я теряю безвозмездно. Или еще пример: это предлог для бегства; если мне трудно с собой поладить, если в той работе у меня все расползается, если в текст влезают явно паразитирующие страницы, если я непонятно когда запуталась в бессодержательности и не могу навести порядок, если нет иного способа справиться со своей беспомощностью, распространенной в этой профессии болезнью, — тогда я принимаюсь за другое и делаю это умно или глупо, иногда стараюсь быть дотошной, а иногда просто отписываюсь; письмо с явной трагедией, дающей пищу для раздумий, призывает к старательности, а на примитивное, анахроничное, где кто-то что-то напортачил, отвечаю кое-как, все равно там мне уже нечего делать, только соблюдаю формальность, чтобы закруглиться. Или пользуюсь случаем и даю понять, что и я могу взвиться от глупости.
Бывают такие дни, когда то, чего я не ценю, становится вдруг ценным. Вот так и в этот понедельник, хотя здесь имеет место обратный процесс: не убегать от чьего-то призыва в сторонний объективизм, а приблизиться из моего сегодняшнего отдаления, от моего нового места, к ним. Это труд незнакомый: не думать о себе, дать им возможность объясниться, наполниться их зовом до самых последних закоулков собственной личности, чтобы ничего от меня, кроме этого, не осталось. На эти часы, на эти полдня украсть себя у себя, ради них. Это насилие над собой, но его необходимо совершить, таков сегодня мой эгоизм — благодаря чужим людям на какое-то время я хочу перестать существовать в собственном предназначении. Это должно получиться, я разбиваю сидящий во мне самоконтроль, а ведь им пренебрегать сейчас никак нельзя, я так за него всегда держусь, хотя и с переменным успехом. И вот четверть часа я отсутствую, потом прихожу в себя, сигнал тревоги чужих, именно сейчас-то ненужных мыслей, и вновь чья-то незадача и спасительное усилие мысли — надо же что-то придумать, я же кто-то другой, аноним для кого-то, у кого не очень серьезное, но для него самое большое горе, которое так заглушило буйным сорняком ему жизнь, что он только его и видит, только его и ощущает — вот и вынужден написать. И вот он написал мне, и я благодарна ему за то, что он спасает меня от собственных мыслей.
Эгоцентризм? Альтруизм? Добрая воля со всем двузначным содержимым? И тут мне думается, что люди, отдающие кусочек себя другим, таким образом выравнивают выбоину в себе. Именно так происходит со мной сегодня. А закономерно ли это положение, не рискованное ли обобщение? Обычно я не пускаюсь в подобные отступления, чтобы не подвергать сомнению общественную деятельность и свое собственное служение людям. Но ведь люди, которых ослепляет полнота жизни, пожалуй, и не могут разглядеть ближнего. Так я думаю, постепенно погружаясь в чужие перипетии, внимательно их изучаю, перебираю упрямые камешки слов, такие они голые и хрупкие, эти камешки, и за каждым стоит миг решимости, самый трудный, когда отбрасываешь стыд от собственной неудачи. Вот поэтому-то я и уделяю им свое внимание. И я должна оказаться на высоте этой восприимчивости к алхимии чужих откровений. И только ощущение, пульсирующее где-то во мне, почти не регистрируемое, но тем не менее наличествующее: что вот я способна распахнуться для посторонних, что не отталкиваю их пренебрежительно, поскольку еще могу не считаться с собой. Конечно, за это я имею какую-то выгоду, а вместе с этим возможность слегка удивляться, конфузливо удивляться тому эффекту, что я сильнее их. Может быть, потому, что благодаря им избавилась от любого вида поражения и куда более стойко выношу неожиданные удары. Ну что ж, каждый ведет свой счет, так и должно быть на этом ринге без победителей. Сбитые в очередном раунде продолжают бой во мне и, отбиваясь, атакуют меня. Но я превосходно тренирована, у меня разносторонняя, многолетняя закалка. А для размеров несчастья никто пока еще не изобрел справедливой шкалы, так что, посвящая им себя, могу считать, что я куда меньше несчастлива, чем они. И вот, в этой малоприятной общности, я выскальзываю из моего положения, в котором никто не повинен, никто из посторонних не нанес мне этого удара, оно во мне самой, оно — это я и есть, словно плод, и потому я прихожу к выводу, что оно должно быть менее болезненным, чем чужая измена. Никто здесь никому ничем не обязан. Значит, только в моей решимости, в моем организме содержится сила, способная выдержать это. Через день-два я пойму, что это довольно скудный резерв сил. Но пока я еще вскинула голову из этой реки чужих слов и чужих тайн, чтобы выйти из нее, как из целительного источника. Ни один врач не придумает такого лечения, очень уж это плохая и темная река, полная водоворотов, а из них какой-то отчаянный крик — но именно он и призвал меня к порядку, и когда, уже на берегу, я смотрю на свои стены, то долгую, благую для меня минуту, которой является счастье отсутствия — не знаю, где я, не знаю, кто я.
Значит, вторую половину дня можно уделить мелкой возне вокруг жизни. Иду в город, без труда навожу порядок, к которому привыкла: деление времени на изоляцию, необходимую для работы за письменным столом, на биографии и события, которым я придаю форму подлинного существования или которыми я бессмысленно пытаюсь управлять в своем воображении, а потом на близость с людьми, которые существуют на самом деле. Вот я хожу по улицам, а они в шаге от меня, я могу коснуться их мыслью и плечом — и тогда я уже совершенно
