Контузия - Зофья Быстшицкая
А теперь я позвонила ей, она мне нужна, словно всего того никогда не было, потому что сейчас для меня существовала только я. В сравнении с этим все прочее сделалось эпизодом из чужих биографий, видимо, во время внешних перемен человек тоже меняется. И еще я подумала: человек, люди, а может быть, только одна я обречена на это себялюбие страха.
Я не встретила удивления, этой первой преграды для моего призыва. Некоторые люди редко удивляются, наверно потому, что исчерпали отпущенный им запас неожиданностей. А я поначалу взяла какой-то безразличный тон, кружила вокруг да около, «что слышно, что новенького» — идиотский вопрос, на который нет никакого ответа, если только у собеседников нет в запасе готовых словесных наборов. А они есть только у тех, кто связан нитью, чутко реагирующей на все, связанное с различием полов, или привычным сосуществованием. Нам с Вандой это давалось нелегко. Пришлось мне наконец спросить о той женщине, ведь это и была цель моего звонка, Ванда знала о ней больше всех. А теперь и я хотела знать все. Я знала Стефанию много лет, слышала о ее болезни, но она как-то прошла мимо меня, помню только ее как особу многословную, жадную до всяких радостей жизни, жену очередного мужа, благодаря ему я с ней и познакомилась, имея возможность наблюдать в ней эти стихии, пока наконец он не спрятал ее подле себя, потому что надоел ему наш мир со словесной мякиной, вот и обратился к вещам, которые поставил по своему писательскому выбору превыше всего. Я даже как-то вскинула брови: «Стефа — и без груди?!» Сейчас же важнее всего узнать, как она сумела это пережить, как можно с этим прожить. И Ванда, не подозревая о моей уловке, сказала правду:
— Этого я тебе описать не берусь. Без груди? Это было давно. И только начало. Потом вырезали вторую, а теперь вот пришлось удалить из нее и женщину. Так и живет, вся обкромсанная. Нет, почти и не выходит из дому. Разумеется, неизвестно, что будет дальше. Она это знает, она понимает, чем больна. Обречена. И вынуждена с этим примириться. Как? Не знаю. Кто может знать? Она и сама, пожалуй, не знает. Так что ждет, и по ней видно это ожидание. Но мы не касаемся этой темы. Как она с людьми?.. Тяжело с ней разговаривать. Ждет и молчит. И считает, что мы только мешаем ей в этом. Понимаешь, что это значит?
Я отлично понимаю, что это значит, только я в отличие от Стефы хочу разговаривать. И поэтому медленно, негромко говорю:
— Кажется, теперь то же самое ждет меня.
На том конце провода секундное замешательство, мембрана пульсирует, наверное, это дыхание Ванды.
И вот следуют ее вопросы, холодные, бесстрастные, следует мой рассказ о двухдневном открытии. Но она быстро все опровергает, следует молниеносная мобилизация благоприятных сведений. Сыплются имена, одно, другое, мне эти женщины известны хотя бы понаслышке, да, легли на операционный стол, — и что? Чепуха, простая фиброма, вышли из больницы живые и здоровые, давно уже забыли о крохотном шрамике и живут себе как ни в чем не бывало. А вся нервотрепка и паника оказались совершенно ненужными.
Я слушаю, старательно укладываю в голове каждое ее слово, укладываю в преграду против рассудка, киваю головой Ванде и себе, молчу, что означает, что я понимаю ее резон, только она все же перехватывает через край, я же знаю, и даже непонятно, как это становится известно, что одна из этих «живых и здоровых» искалечена, что-то подкладывает в лифчик и через каждые несколько месяцев ходит на обследование. Но этого я Ванде не скажу. Не хочу, чтобы она знала, что я поймала ее на вранье. А она уже размахалась, голос у нее так и льется, когда она добавляет:
— Так что видишь, всякое бывает. Сдерживай свое воображение, это твой враг. Оно может тебя съесть. Переживай этапами. Сегодня переживай чисто завтрашнее. До посещения института, не дальше. Завтра тебе наверняка скажут, что это ерунда. И все. Помни — для тебя есть только завтра! А сегодня ты здорова. Подумай: сколько женщин отдали бы все, лишь бы ничего о себе не знать!
Я, конечно, согласна с нею и сегодня не нарушу установившегося между нами образа поведения. Послушно киваю головой, хотя никто этого видеть не может, и говорю ей слова, которые она хотела бы услышать. Пусть ей кажется, что она поддержала меня, как положено, что я отвернусь от ближайших ожидающих меня дней, вслушиваясь лишь в эти увещевания, в которые она вложила столько благих намерений, может быть, даже и усилий перечеркнуть действительность. Пусть ей кажется, что она взяла меня за плечи и встряхнула, но ведь так оно, пожалуй, и есть, поскольку я как-то легче встаю от телефона и думаю, что какое-то время смогу не быть сама с собой.
Я включаю телевизор — и меня захлестывают пляшущие голоса, штурмует мою отчужденность комедия Фредро, исполняют ее на полутонах и с логическими сокращениями, уж что-что, а это наш телевизионный театр всегда гарантирует как минимум, а ко всему этому я еще замечаю, что «Девичьи обеты» прочитаны именно так, как сейчас и следует эту пьесу воспринимать, несколько двусмысленно, только так и можно без скуки принять эти наивные перипетии, подзапыленный юмор классиков, а мне ведь того и надо, чтобы забыть о том, что я ожидаю. А жду я завтрашнего дня. До него всего несколько часов.
ВТОРНИК
Никакая побудка мне не была нужна, хотя я заранее настроила несколько механизмов, как будто могла бы проспать этот вторник. Поставила будильник, заказала в бюро услуг разбудить меня по телефону, полная перестраховка, одного не учла, что приборчик во мне самой, еще одно бодрствующее устройство, ни на минуту не замедлит оборотов, так что не стоило и ждать этих сигналов, этого часа и запланированных дел. Я встала с постели, бодрая и готовая ко всему, до того, как забрезжил осенний рассвет. Подобное время, необычное для меня, всегда связано с событиями, выходящими за рамки обычного. Так встают к поезду, чтобы явиться к людям в качестве литературного экспоната, так прибывают к самолету, чтобы спустя два
