Контузия - Зофья Быстшицкая
Но сегодня я просто не могла больше лежать. Где-то еще далеко впереди ждали меня сигналы побудки, день я начала не спеша, хотя всю ночь спешила. Все утренние дела ладились, телефон и будильник зазвонили, когда я уже завтракала, а такси в еще тихих сумерках улицы было сколько угодно — на выбор. Поэтому у института на Хоцимской я очутилась за сорок минут до назначенной консультации. И только тут пришла растерянность, но вызвана она была чисто техническим вопросом: что теперь делать? Прогуливаться? Из конца в конец тротуара? Пройти до ближайшего парка? Я была спокойна, нервы приглушены, за мною были часы подготовки, и от тех чувств, которые дробили сон, как тонкую пластиночку, осталось очень немного. Но полагаться на это рискованно. Я могу идти и идти по тротуару, забрести туда, где осень во всей красе, могу так идти и зайти слишком далеко — и никогда сюда не вернуться. Могу вот так идти навстречу каким-то сомнениям, и на это уйдет уйма времени — вот тебе и осложнение, ведь вовсе не ясно, что я за полчаса справлюсь сама с собой. И совсем не исключено, что из-за зеленой стены парка не нападет на меня предательски безропотная апатия и я сдамся без всякой борьбы, примирившись с нею навсегда. Навсегда, до конца, то есть на какой срок? Что я сейчас могу об этом сказать? Это был красный свет, глаза мои были полны багрянца, когда я стояла вот так, у входа. А день уже занялся, вокруг уйма народу, каждый идет, куда ему надо, даже в тот вон подъезд рядом входили, конечно же, сотрудники. Может быть, своим привычным путем, а может быть, есть среди них и такие, как я, за приговором — хорошим или дурным?
Я поднялась на третий этаж, приемная маленькая и очень скромная, клетушка, перед приоткрытой дверью я подумала: и здесь должна сидеть такая знаменитость! Взгляд девушки из-за стола, а на мне нет белого халата, наверное, надо его иметь, но я не хочу быть такой, как они, ведь я же постороннее лицо — быстро проскочила мимо гардероба — и, может быть, посторонним и останусь.
Но выхода нет, пришлось объяснить, зачем я сюда пришла и кто мне нужен. Не успела она мне ответить, как из-за двери послышался строгий голос:
— Сейчас я занят. Вы пришли на полчаса раньше. Прошу подождать.
Я не люблю, когда со мной разговаривают таким тоном. Порой слишком высокую цепу платишь, чтобы избавить себя от этого. Но здесь я решила быть послушной, человек за дверью не должен знать, с каким усилием я начала сегодня день, ведь я же сама виновата. И я небрежно произнесла с этакой легкой рассеянностью:
— Так уж получилось. Извините.
И вышла в коридор, где и села на стул возле лестницы, ведущей к двери над моей головой, и стала ждать. Слева было окно лестничной клетки, окно в близкую, точно баррикада, стену, а над нею жестяные скаты до самой фрамуги, без неба, до чего уродливо! Но я смотрела почти все время именно туда, на этот кусочек света. Лишь бы не смотреть на людей вокруг, на людей в белом, топочущих над самой головой; каждый проходил мимо меня, поднимался по лестнице возле моего виска, и каждый на миг оглядывался, потому что я нездешняя, и некоторые, может быть, знали, почему я сижу на этом стуле перед кабинетом профессора в такое необычное время. Именно эти сведения о себе я могла прочитать на их лицах, но никак не соглашалась на такие условия и потому отворачивалась. Вскоре все как будто уже разошлись по местам, сделалось как-то тише, а я все сидела, кончив играть комедию. Теперь я разглядывала свои сплетенные руки, пальцы между пальцами, словно я прятала что-то ценное в ладонях. Я смотрела на них, смотрела, пока от напряжения не размазались их очертания. И тогда я увидела себя взглядом насмешника, который встал надо мной и видит подлинную правду: вот женщина с испуганными глазами, некая особа с поднятым воротом, скорчилась на стульчике, еще цепляется за свое достоинство, но и так видно, что перепугана и назойлива, прибежала сюда не в свое время, очень уж заботится о своей жалкой жизни. Так я выглядела, такой я была и сама для себя, ни к чему всякие уловки, так что, когда из двери напротив вышел человек в другом, как будто бы не столь служебном халате и тоже стал вздыматься надо мной во врачебное помещение, я взглянула на него, не делая ни безразличной, ни отталкивающей мины, только он не задержался подле меня и не сказал ни слова. И когда вновь был слышен только шум лифта и лязг кислородных баллонов, со мной, со мной, сидящей вот тут, под лестницей, осталась только уверенность, что обо мне забыли.
Неужели отступиться? Я не двинулась с места, больше ничего мне и не оставалось. Я заполняла это никому не нужное время, разглядывая коридоры, ведущие, словно ответвления, от лестничной площадки, хотя они и не убегали вдаль, их пересекали процессии в халатах, тележки, толкаемые коренастыми женщинами, сестры в крылатых головных уборах, несущие какие-то подносы, какие-то пробирки. Направо за этой лестницей, почти под потолком, дверь с надписью «Ожоговое отделение», а за нею больные, преимущественно мужчины, бесполый род, серо-желтый, не очень выбритый, опутанный бинтами, вздутый от компрессов, волочащий чужую конечность с культей, помахивающий пустым рукавом. И это люди, которые когда-то могли смеяться без причины или страстно молчать? Неужели это божественные творения, которые смогут еще радоваться по пустякам, тревожиться о завтрашнем быте, о чужой болезни, о несправедливо разбитых кем-то честолюбивых планах, о неверности женщины? Способны ли еще они справиться с трудностями здорового человека? Они, оставшиеся здесь лишь со своим телом, лишь с поблекшей памятью, а перед ними нет ничего. И это видно на лицах этих людей. Только это вижу я в них, так как ко всем их скрытым и видимым болям у меня ведь доступа нет.
Открылась дверь надо мной, и врачи высыпали из нее, как стая птиц, во всех направлениях, по разным коридорам. Я не заметила в этой торопливой толчее человека, который их возглавлял. Но ровно в десять минут девятого девушка призывно высунула голову из-за двери напротив:
