Бездны - Пилар Кинтана
На одной из фотографий лицо у Карен Карпентер было совсем осунувшееся, сплошные кости. Челюсти, скулы, надбровные дуги. Глаза, круглые и темные, казались пустыми провалами. Лицо было почти как череп.
Она умерла в родительском доме. Была так слаба, что врачи скорой не сумели ее реанимировать. Ей было тридцать два года. Она была красива, богата и знаменита, любима семьей и фанатами. Рок-звезда, одна из лучших представителей тогдашней молодежи. В ее организме не обнаружили ни алкоголя, ни наркотиков. Она даже не курила. Не употребляла ничего крепче айс-ти. Карен Карпентер не злоупотребляла веществами, как другие музыканты, погибшие от передоза (в статье приводились примеры: Джими Хендрикс, Дженис Джоплин, Элвис Пресли). Но на свой лад она шла к той же цели, что и они, и достигла ее. К самоуничтожению.
– Что такое передоз?
Мама только вышла из душа и сидела за трюмо, распутывая длинные волосы гребнем с редкими зубьями. Я посмотрела на свое отражение. Я стояла у нее за спиной, с пятном ежевичного сока на белой школьной блузке, красная от жары. Она была вся свежая, а я вспотела, как будто мы жили в разных странах.
– Ты прочла статью?
– Да.
Она обернулась ко мне:
– Это когда люди принимают слишком много наркотиков.
– И умирают?
– Иногда.
– Нечаянно?
– Или нарочно.
– Зачем делать такое нарочно?
Она отвернулась обратно к зеркалу и снова взяла гребень:
– Ох, Клаудия, некоторые люди не хотят жить.
Я раньше слышала о самоубийстве и думала, что знаю, что это такое, но только тогда я начала понимать. Не то чтобы человек вдруг впадал в безумие и решал убить себя. Не то чтобы это происходило вопреки его желаниям и намерениям. Это была не игра, не шутка, в которой что-то пошло не так. Просто бывает, что человек по правде хочет умереть.
Я посмотрела на маму – худую, с бесцветным лицом и раздражением под носом от салфеток, с запавшей грудью и глазами. Я увидела ее как есть.
– Мам, а ты хочешь жить?
Она посмотрела в глаза моему отражению, потом отвела взгляд.
– Не говори глупостей, – сказала она.
– Пап, бывает такое, что людям не хочется жить?
Было воскресенье, из Кали все разъехались. Город был только наш.
– Не хочется жить?
– Мне мама сказала.
– Мама тебе сказала, что, бывает, людям не хочется жить?
– Например, Карен Карпентер заморила себя голодом.
Мы стояли возле устья реки Агуакаталь.
– Это мама тебе сказала?
– Да.
– Карпентер была больна.
Река Кали тихо текла среди камней.
– Княгиня Грейс Монакская сбросилась в овраг.
– Это был несчастный случай.
– Откуда ты знаешь?
– В новостях сказали.
– А Натали Вуд?
– Тоже несчастный случай.
– В новостях сказали?
– Да.
Агуакаталь была меньше Кали и вливалась потихоньку, будто не желая привлекать к себе внимания.
– А тебе когда-нибудь хотелось покончить с собой? – спросила я.
– Нет.
Папа перевел взгляд с каменной стены особняка, стоявшего между двух рек, на меня:
– А тебе?
– Тоже нет.
Он улыбнулся.
– А маме? – спросила я тихо-тихо, как журчала Агуакаталь.
– Конечно нет, – заверил меня папа. – Я не знаю никого, кому хотелось бы покончить с собой.
Я тоже улыбнулась и побежала лазать по поваленному дереву.
А потом Глория Инес покончила с собой.
Мама говорила, что Глория Инес ей почти как сестра. На стене в кабинете ее фотографий не было, зато была одна на тумбочке с бонсаем, в рамке чеканного серебра. Черно-белая, на ней Глория Инес с мамой стояли возле клубного самана. Мама – хрупкая девочка с длинными пышными темными волосами. Волосы как будто по ошибке достались этому телу. А Глория Инес – с начесом, в темных очках «кошачий глаз» и мини-юбке, открывавшей миру ее бедра молодой кобылки. Она была куда выше мамы и уже фигуристая, настоящая женщина.
На этой фотографии, рассказала мне мама, ей одиннадцать, а Глории Инес – шестнадцать. Она была невероятная. Курила и красилась в туалете, встречалась с парнями, как-то даже с двумя одновременно. Авария произошла как раз в тот период, когда была сделана эта фотография.
Братья-близнецы, пользовавшиеся большой популярностью в клубе, взяли без спросу родительский автомобиль, Глория Инес с подругой поехали с ними. Они помчали по Пятому шоссе, как следует разогнались, проскочили мимо знака «стоп» и – р-раз! – въехали в грузовик компании, занимавшейся переездами. Близнецы отделались парой царапин, у подруги – перелом позвоночника и пары ребер, а у Глории Инес остался шрам. Диагональная линия спускалась по лбу и рассекала бровь надвое.
Я не воспринимала ее как тетю. Мы видели ее редко, от силы пару раз в год. Она и так была высокая, а вдобавок носила каблуки и смотрела на нас сверху вниз. Голос у нее был хриплый, голос заядлой курильщицы. Она сильно красилась: тон, тени, помада, чересчур яркие брови, а волосы еще пышнее, чем на фотографии. У нее было два сына, пара стремных долговязых подростков. А муж с напомаженными волосами и черными-пречерными усами был ниже всех в семье.
Когда мы приходили к ним в гости, мальчики выходили к нам лохматые, в шортах, с совершенно белыми ногами, как будто вообще никогда не плавали и не загорали в клубе. Целовали в щеки нас с мамой, папе пожимали руку и, ни слова ни говоря, расходились обратно по своим комнатам. Муж Глории Инес говорил о погоде и новостях, папа с ним соглашался. Мама что-нибудь отвечала, Глория Инес поднимала рассеченную бровь.
Они жили на проспекте Америк, на восемнадцатом этаже. Парапет на балконе был высокий, и, чтоб выглянуть наружу, мне приходилось вставать на цыпочки. Город далеко-далеко внизу казался игрушечным, макетом с крошечными деревьями, машинами и человечками. А вот пропасть по ощущениям была самая что ни на есть настоящая. Восемнадцать пролетов: смертоносная бездна. Не то что наша лестница – та только казалась опасной. Когда я смотрела вниз с балкона, во рту у меня становилось сладко, а в душе – жутко, потому что я представляла, каково было бы оттуда упасть.
Пол в их квартире был пятнистый, серо-коричневый, – пустыня для растений Глории Инес. Кактусы, суккуленты и агавы стояли в своих глиняных горшках навытяжку, соблюдая дистанцию, как солдаты на параде, некоторые щерились шипами и явно не доверяли людям.
Хотя
