Бездны - Пилар Кинтана
Когда я пришла домой, мама встала с постели и помогла мне снять платье. Пока я надевала пижаму, она сложила его и убрала в пакет, чтобы отнести в химчистку, а потом сходила к себе в спальню и вернулась, неся еще одну коробочку в подарочной обертке.
– Это от Глории Инес.
– Она приходила?
– Она себя плохо чувствует, подарок передала с мужем.
Я открыла коробочку. Там оказался браслет, на котором было выгравировано мое имя.
– Какой красивый!
– Завтра позвонишь ей, поблагодаришь.
На следующий день было Вербное воскресенье. Думаю, я и правда ей позвонила, но беседа, если она и состоялась, мне не запомнилась.
С понедельника по среду папа работал. Лусила уехала на праздники к себе в деревню, так что Страстную неделю мы провели дома втроем – бесконечные дни, наполненные солнцем и фильмами о страстях Христовых. Папа сидел в кабинете. Мама лежала в постели, не раздергивая штор. Джунгли трепетали на первом этаже. Лестница зияла пропастью, которая вдруг стала казаться мне глубже, чем восемнадцать этажей Глории Инес. Я ни на минуту не разлучалась с Паулиной, чтобы было не так одиноко: она была рядом со мной за столом, в кабинете, в маминой спальне и в моей.
После каникул я вернулась в школу и сидела на уроке испанского у моей любимой учительницы, когда в дверь постучали. Учительница открыла, перебросилась парой фраз с кем-то, кого мне видно не было, а потом посмотрела на нас. На меня.
– Клаудия, за тобой пришли.
– В чем дело?
По лицу ее было ясно: произошло что-то серьезное.
– Собирайся.
– Но что случилось?
Одноклассницы смотрели на меня из-за парт. Учительница, ничего не говоря, подошла ко мне и помогла собрать ручки и тетради, а потом приобняла за плечи и повела к двери. Ноги у меня стали ватные, я думать боялась, что произошло. Подбежала Мария дель Кармен и отдала мне ланч-бокс, который я забыла.
Снаружи стояла Лусила, низенькая и плотная, с косами вокруг головы и глубокой, похожей на шрам морщиной между бровей. Учительница закрыла дверь класса, и мы с Лусилой остались вдвоем в небывало пустом коридоре. Я так боялась услышать ответ, что не сумела задать вопрос.
– Умерла сеньора Глория Инес.
Первое, что я почувствовала, – облегчение: умерла не мама. Второе – стыд за то, что почувствовала облегчение. Третье – что этого не может быть.
– Это неправда, – сказала я.
Лусила смотрела на меня, суровая, как и всегда:
– Мне жаль.
– Это правда?
– Да.
– Но как, что произошло?
– Я не знаю, сеньорита Клаудия. Идемте домой, ваша мама ждет вас.
Она взяла мой ланч-бокс, и мы двинулись к выходу. Школа была старая и огромная, с высоченным потолком и гигантскими плитками на полу. Вокруг стояла почти полная тишина, нарушаемая лишь пластмассовым звуком наших шагов.
Мама стояла на верхних ступеньках лестницы. Казалось, она сошла с ума. Стояла босиком, в белой пижаме, со спутанными волосами, падающими на лицо, и рыдала. Безумица, призрак, Плакальщица из страшных сказок. Я выпустила из рук портфель и поднялась к ней.
– Не могу поверить, – сказала она.
Я обняла ее за талию, и она позволила отвести себя в спальню. Мы сели на край постели.
– Как она умерла?
– Покончила с собой.
– Как это?
– Совершила самоубийство.
– Как?
– Бросилась с балкона.
– На улицу?
– Там же восемнадцать этажей.
Я увидела, как Глория Инес падает вниз, кувыркается в воздухе – раз, два, как княгиня Грейс в своем автомобиле. Ее тело, распластанное на асфальте, длинное, крупное, и рассыпавшиеся кудри. Натали Вуд на асфальте.
– Ее муж сказал, она стояла на скамеечке, поливала эти побеги, которые там висели, помнишь, ослиные хвосты.
– Да.
– И что она упала.
Моя ладонь все еще лежала у нее на спине. Я ощупала ее. Мама совсем исхудала, и позвоночник ее на ощупь был похож на башню из деревянных детских кегелек. Карен Карпентер.
– Значит, это был несчастный случай.
– Ну конечно нет. Ослиные хвосты висели внутри, не за парапетом, и c чего бы ей вдруг упасть. Я не верю даже, что она пошла туда полить растения.
– Но почему тогда ее муж так сказал?
– Он же не может сказать, что она спрыгнула сама.
– Почему?
– Иначе ее нельзя будет похоронить на кладбище.
– Как это?
– Самоубийц запрещено хоронить по-христиански.
Я поверить не могла:
– Почему?
– Самоубийство – смертный грех.
С уроков катехизиса я помнила, что, если человек, совершив смертный грех, умирает без исповеди и покаяния, ему не попасть на небо.
– И Глория Инес отправится в ад?
Мама зарыдала.
– Ну ничего, – сказала я, – может, она успела покаяться.
– А еще ему наверняка стыдно, – сказала мама, успокоившись. – У Глории Инес была депрессия.
Мама приняла душ, оделась в черное и забрала волосы в пучок. Она сидела за трюмо и начинала краситься, когда пришел папа. Он направился прямо к ней. Нагнулся. Мама развернулась от зеркала к нему. Впервые с той ссоры они были так близко. Они посмотрели друг на друга. Она заплакала, он накрыл ее ладонь своей:
– Все будет хорошо, девочка.
Родители завезли меня к тете Амелии и поехали на поминки. Тетя спросила, грустно ли мне. Я внезапно сказала ей правду – что нет, – и мне тут же стало стыдно, ведь Глория Инес была моей последней родственницей с маминой стороны.
– Мы с ней просто почти не виделись.
– Ты не обязана грустить.
– Но мне не по себе.
– Да и мне тоже, а я ведь ее почти не знала.
– Она отправится в ад?
– Почему ты так решила?
– Она же покончила с собой, и…
– Это мама тебе сказала?
Я кивнула.
– Что ж, твоя мама считает так.
– А это неправда?
Она пожала плечами:
– Правду знает только Глория Инес.
Тетя помогла мне с уроками. Мы сыграли в домино и поели сосисок с размороженной картошкой фри и кетчупом. Потом она налила себе бокал вина, а я надела пижаму и почистила зубы пальцем, потому что забыла взять зубную щетку. Она допила вино, к моей радости, не стала наливать себе еще, а пошла на балкон выкурить последнюю сигарету. Мы стояли, облокотившись на парапет, и смотрели в ночь, тихую и светлую, как будто вот-вот рассветет, а пока что все спят. Потом пошли в спальню и легли: тетя – к себе в кровать, а мы с Паулиной – в кровать Гонсало. Балконная дверь была открыта, и ветер с балкона надувал тоненькие занавески, потом они сдувались, и все начиналось снова.
– Тебе одиноко?
Город за окном
