Герой со станции Фридрихштрассе - Максим Лео
— Вы еще когда-нибудь виделись с той девушкой?
— Нет, больше я о ней не слышал, мы так договорились, чтобы меня не раскрыли.
— Но через шесть лет Стена пала, она же могла дать знать о себе.
— Вообще-то… — Хартунг сглотнул, его голос надломился, подбородок задрожал. На него навалилась печаль. Оттого, что Каролина его бросила, оттого, что она умерла. Он взглянул на Катарину Витт сквозь пелену слез, ведущая вложила ему в руку носовой платок. Публика зааплодировала, Хартунг потупился, а когда спустя несколько мгновений вновь собрался с силами и посмотрел на зрителей, он увидел много наполненных слезами глаз. Задержаться на Натали он не осмелился, иначе, наверное, заплакал бы снова.
И кто бы в последующие недели ни говорил об удивительном Михаэле Хартунге, он вспоминал, что этот герой может плакать.
10
В то утро Гаральд Вишневский увидел в зеркале ванной комнаты человека, которого не видел уже очень давно. Щетина превратилась в седые, похожие на мох заросли, покрывавшие его лицо. Ясные зеленые глаза блестели, как островки юности в дебрях подступающей старости. Так странно, что глаза не стареют, подумал Вишневский. В них он до сих пор видел себя молодым.
Идея отрастить бороду пришла к нему две недели назад в среду, после заседания правления фонда «Против забвения». Целый день шли разговоры о подготовке к тридцатилетию падения Берлинской стены. Прежде всего, конечно, о торжественной речи, которую ему предстояло произнести в бундестаге. На девятое ноября было запланировано только три спикера: федеральный президент, канцлер и заслуженный восточногерманский правозащитник Гаральд Вишневский.
Все в правлении согласились с тем, что это выступление — величайшая честь для их фонда. И для самого Вишневского это было, разумеется, самым ярким событием в жизни. Если не апофеозом. Хотя ему не очень нравился такой расклад, потому что он означал, что до этого в его жизни не было ничего выдающегося.
Вишневский недовольно покачал головой. Почему он всегда заостряет внимание на негативе? Ему следовало бы с нетерпением ждать великого дня, когда он сможет высказать свои мысли о падении Стены и мирной революции. Отсюда и борода: он хотел выглядеть как раньше, когда еще был активным борцом за гражданские права.
Жена сочла идею глупой. Она сказала, что его борода такая же удручающая и серая, как и ГДР. Это было типично для нее, другие жены лопнули бы от гордости, если бы их мужьям выпала честь выступить в бундестаге.
В течение нескольких недель он каждый день работал над своей речью. Разумеется, следовало обязательно упомянуть дух мирной революции и народ, смело восставший, чтобы снести стены. Эта часть, включая его личный опыт с неодолимыми, казалось бы, диктатурами, у него уже имелась, потому что в течение тридцати лет он практически ни о чем больше не говорил. Но речь должна быть более сложной. Из-за нарастающего экстремизма правых и левых ведомство канцлера предложило подчеркнуть значимость свободы и демократии и не пренебрегать аспектом гражданского мужества. К тому же в совете директоров фонда давно шел разговор об исторической памяти, оставшейся от уже не существующей ГДР. И жена его считала, что не стоит постоянно говорить о прошлом. Что с востоком сегодня? Почему жители востока разочарованы? Все это Вишневскому предстояло уместить в десять минут, ни минутой дольше, потому что церемонию будут транслировать по телевидению в прямом эфире.
Словом, огромная ответственность. Вишневский уже довольно давно работал над своей речью, но не особо продвинулся. Собственно, он застрял на первом предложении. Тон и содержание первого предложения определяют всю речь, так что у него не было права на ошибку. Только вчера Вишневскому в голову пришла идея, которую он посчитал весьма неплохой. Он написал: «Дамы и господа, любой конец — это также и начало, этому нас научила историческая осень тысяча девятьсот восемьдесят девятого года». Непринужденно и в то же время с глубоким смыслом. Конец и начало. Инь и ян. Китайцы называют это даосизмом, учением о противоположных, но связанных, дополняющих друг друга силах. Прямо как восток и запад.
С другой стороны, подумал Вишневский, а что, собственно, изменилось после падения Стены? К сожалению, конец ГДР не стал началом чего-то нового, как хотелось бы Вишневскому. Знаменитый третий путь, нечто среднее между капитализмом и социализмом. И виной тому, откровенно говоря, пресловутое падение Стены. На том и завершилась революционная игра, это чудесное время анархии, когда все казалось возможным.
О, когда Вишневский думал о том времени, ему становилось еще тоскливее. То время, начавшееся в сентябре 1989 года, когда они с помощниками основали «Новый форум», несомненно, было лучшим периодом в его жизни. Никогда больше он не чувствовал себя таким сильным, никогда больше мир не казался таким податливым. Никогда больше реальность не была так близка к мечте. Опьяненные счастьем, они ходили по улицам, узнавали друг друга по улыбкам, следовали за своей энергией и инстинктами. Не задавались постоянно вопросом, насколько это все осуществимо. Просто делали: полный вперед, побеждает самый смелый.
Любой, кто испытал нечто подобное, мог считать себя счастливчиком, потому что не каждый же день рушится целая мировая система. И в то же время та осень навсегда стала для Вишневского проклятием, потому что за ней последовало только разочарование. Никто не хотел идти по третьему пути, и хотя таких людей, как Вишневский, повсеместно превозносили как отважных революционеров, им также давали понять, что их время вышло. Они в одночасье стали историческими персонами, восточногерманскими восковыми фигурами, задачей которых было произносить речи в дни памяти, а в остальном в них не было никакой надобности.
— Завтрак готов! — сказала жена Вишневского.
Он напоследок посмотрел в зеркало, ободряюще кивнул поросшему мхом мужчине и пошаркал на кухню, где жена как раз приготовила кашу из полбы, которую доктор порекомендовал ему против расстройства желудка.
— Глаза б не видели эту дрянь. Как писать важнейшую в жизни речь, когда в животе полба? — жалобно простонал Вишневский.
— Ах, какой ты невежа, — сказала жена. — Всем известно, что Аристотель и Уинстон Черчилль питались чуть ли не одной полбяной кашей. Наверняка именно потому они и были великими ораторами.
Вишневский улыбнулся:
— Спасибо, что подбодрила. Ну, по крайней мере, попыталась… Но, наверное, я в самом деле слишком глуп.
Его образование, или,
