Жених по объявлению - Виталий Яковлевич Кирпиченко
— Она учится в университете. Родители уехали в город. В Рабочем живут, домик там купили. Кокорина, Ивановы обе, Михалева умчались на Север за длинным рублем. В Якутск. Ивановы замуж там сразу же выскочили, да и эти не засидятся в девках. Им тоже палец в рот не клади! Прилетают когда. Казанцева за Ивана вышла, как только он приехал из Москвы, сразу же и поженились. Живут в Ангарске, он там следователь теперь. Красива девка была Лилька, все на нее заглядывались, поди, ты тоже?
— Тоже, тоже, — признался я. — Да только рыжие ей не нужны были.
— Здесь я и еще Дорохов Алешка, — продолжал Колька, пропустив мои слова. — На тракторе мы… У Ганьки Попова на ферме работам, ты, поди, его знашь? Ничо платит, когда и хорошо. Ничо живем. — Посмотрев на меня долго и с каким-то сомнением, спросил: — Невеста твоя всамдель така… рыжа? Или выкрасилась под тебя? — Узнав, покачал головой: — Ну и дела!
Через год у нас родился первенец с косичкой черных волос. Люба на мой немой вопрос только пожала плечами. Дескать, сама удивляюсь. Мои сомнения разбила мама, когда я позвонил ей срочно по телефону.
— Он черный! — закричал я в трубку. — Как негр!
Убедившись, что черный, но не негр, мама успокоила словами:
— У тебя тоже были черные кудряшки, а потом вытерлись и выросли уже свои.
Вечерами, прибежав с работы или после полетов, я спешу к своему чаду и пою ему песенки из отцовского репертуара. Он, шельмец, прислушивается, нет ли фальши в мелодии, и, если ее заметит, начинает недовольно кряхтеть и дрыгать левой ногой.
«Дивлюсь я на небо — та й думку гадаю: чому я не сокіл, чому не літаю?» — вывожу я тихонько и с опаской поглядываю на свою надежду. Надежда удивленно поднимает белесые брови. «Почему это ты не сокол? — читаю я ответ в выражении сына. — Ты же летаешь! И какая тебе разница, на чем летаешь? Нет своих «крылец» — есть стальные! Ну, перкалевые! Они же носят тебя!» При словах песни «Чорнн брови, кари очі…» сын недовольно хмурится, очевидно, расценивает их как намек на свой неудачный цвет, и я тут же завожу другую: «Вдруг вдали за рекой засверкали огни, это белогвардейские цепи…» Вопросов в выражении сына уйма, только ответов на эти вопросы я и сам не знаю. Задумываюсь, стараюсь расставить все на свои места, но не получается. Получается когда как. То все правы, то все виноваты.
Песенка: «Рыжий папка, рыжа мамка, рыжий я и сам, вся родня моя покрыта рыжим волосам!» — привычно умиротворяет сына, и он крепко засыпает. Это его песня, почти гимн!
А я еще долго сижу перед ним, гляжу на него и думаю, думаю, думаю…
Какая судьба будет у него? Что ждет его впереди? Какие вопросы будет мне задавать, и смогу ли я на них дать правильный ответ? Можно, конечно, отвечать дежурной классической фразой: «Подрастешь, поумнеешь, поймешь», — но будет ли это правильно?
Помню свой первый серьезный вопрос отцу, мне было тогда около десяти лет. Я терся около него, а он, насупив брови, при свете тусклой керосиновой лампы менял пружины у своего ружья. Наверное, ружье и родило этот вопрос.
— Пап, а почему люди воюют, убивают друг дружку? — спросил я, поерзав на лавке.
Отец долго смотрел на меня, в его взгляде было: «Не случайный ли это вопрос слетел с дурного языка, или не по годам умнеет этот оболтус? Что с него дальше будет?»
— Потому, что дураки, — ответил он просто, продолжив свое занятие.
— Но ты же тоже воевал? — задал я опрометчивый вопрос, реакция на который могла быть самой непредсказуемой.
— Это другой вопрос. Не воевать я не мог. Я исправлял то, что наделали дураки.
— И…
— И он тоже. Тебе рано еще думать об этом.
Хорошо, согласен, есть и другие вопросы. Похоже, отец расположен говорить со мной как с человеком.
— Пап, а почему ты поешь украинские песни? — достал я следующий вопрос из объемного мешка.
— Потому, что их пели мои отец и дед. Они пели и русские.
— Почему только грустные, тоскливые? Про лучинушку в темной избе, про ивушку?
— Время, знать, не пришло петь веселые песни.
Отец ниже склонился над ружьем, свет от лампы нарисовал на его худом лице глубокие борозды над переносицей, по сторонам тонкогубого рта. Острые его лопатки, как крылья у ангелов на иконах, нервно задвигались под тонкой латанной рубахой. И я подумал тогда, окинув взглядом нашу бедную избушку, посмотрев на согбенного отца, что долго еще ему не петь веселых песен.
Теперь приходит черед мне отвечать на вопросы сына и петь песни. Только какие будут они, его вопросы и мои песни?
Жених по объявлению. Рассказ
В десятом «А» микрорайоне, среди хаотически набросанных зданий, стоял человек с клочком бумаги в руках и, как филин, широко раскрыв желтые глаза, крутил головой, пытаясь что-то понять в этом каменном лабиринте. Есть номер три, есть четыре и пять, и рядом с ними почему-то сразу восемь и девять. Как в преисподнюю провалились шесть и семь. Человек заглянул за угол дома — там пустырь и вид на далекие заснеженные горы, посмотрел назад — те же пять и четыре.
— Бог знат, что такое, — тихо выругался мужчина и опять завертел головой, но уже с целью отловить кого-либо, кто помог бы разобраться в тайне градостроительства и нумерации зданий. Вокруг ни души, совсем как в фантастическом городе, из которого в ночь исчезли не только люди, но и крысы. Ан, нет! Жив город!
— Женщина! Женщина! — закричал человек, подпрыгивая на коротеньких ножках. Это он увидал старушку на балконе под самой крышей. Но старушка не обратила на этот вопль никакого внимания, наверное, она была глуха, как пробка в винной бутылке старого задела, а может быть, уже перестала считать себя таковой, свыкшись с положением и званием никому не нужной и не интересной старушки. Она взяла какую-то кастрюльку и, мелко семеня сухонькими ножками, скрылась за дверью, сверкнув на прощанье отраженным лучиком от стекла.
Помог случай. И даже не случай, а обыкновенная почтальонша в грубых сапогах и с тяжелой сумкой через плечо. Поправив поудобней ношу, она оглядела с ног до головы мужчину, не найдя в нем ничего примечательного, ответила, кивнув в сторону пустыря:
— Это там.
На вопрос: «Какой дурак устроил такую неразбериху?» — она только пожала плечами.
Звонок был
